— Что же, я действительно в ваших руках. Ничего не поделаешь… Но я должен сказать, что смерть приходит к человеку только один раз. Ну, пережить один раз это неприятное событие как-нибудь можно.
— Мы можем заставить смерть ежедневно касаться вас, — говорил полковник, все больше злясь.
— А вот это уж не по-солдатски, товарищ полковник… Это чисто по-ментовски.
— Может, оно и по-ментовски, согласен, — побурев, произнес полковник. И вдруг перешел на громкий фальцет: — Думаешь, кто-то станет беспокоиться о твоем исчезновении?
Полковник умолк, с трудом совладал с собой, проворчал:
— Неспокойный ты человек, майор. Хлопот с тобой не оберешься. Зачем лез? Сам себе заработал.
— Меня не в чем обвинить.
— Гранаты швырял? Швырял! Омоновца подстрелил? Подстрелил… Влепил парню пару пуль в живот. Еле откачали. Неделю без памяти лежал.
«Вот это новость… Ага, кто-то отстреливался за меня… — мелькнула мысль. — Или на понт берет?!»
— Ничем не доказано, что стрелял я…
— А зачем это доказывать?
Полковник с неодобрением взглянул на него, нажал на кнопку, чтобы вызвать конвоира.
Степаненко подумал, что в самом деле ментам наплевать, что с ним будет.
Прежде чем пришли конвоиры, полковник злыми глазами уставился на него:
— Последний раз говорю — соглашайтесь!
— Нет, товарищ полковник, соглашения у вас с нами не получится.
— Думаю, вы горько раскаетесь в своих словах. Но будет поздно.
Степаненко ничего не ответил…
После этого странного и неприятного разговора прошел день, другой… Максима не вызывали ни на допросы, не приходили в камеру. Минула неделя, пролетела еще одна. О нем словно забыли. Даже педантичная, так хорошо лечившая его ногу Елена Анатольевна, ни разу не навестила его.
Степаненко понял, что «они» тянут время. Выжидают, когда «клиент созреет». Это было им на руку: непонятный «клиент» за решеткой, тогда как события на свободе разворачиваются своим чередом. Страна готовится к выборам. Дотянут до выборов, а там в государстве Российском начнется новая эпоха, разразятся новые скандалы, да такие, что судьба рядового сотрудника ФСБ уже мало кого будет интересовать.
А тут в пайке хлеба пришла писуля. Скрученный в рулончик клочок бумаги с текстом: «Попади в санчасть».
В камеру и раньше попадали записки. Чаще всего это были записки от соседей с просьбами типа: «Мужик, подкинь курева. Голодняк». Однажды из очередной записки Степаненко вычитал: «Кличка Потапова Триппер. Передайте всем, что он козел и пидер. Хата шестнадцать».
Номер подвальной камеры, в которой ему пришлось побывать, был именно шестнадцатым. Была ли записка своеобразной местью того вихлястого из подвальной камеры, которому он заехал в ухо, или же записку следовало отнести на совесть администрации СИЗО, решить было трудно. Текст последней записки настораживал. Почерк был ровный, округлый.
Что делать?
Степаненко и сам не раз раздумывал над тем, чтобы попасть в санчасть. Хотя бы потому, что там довольно сносно кормили. Но каким образом это сделать? Нога, благодаря стараниям врачихи, не беспокоила. Рана еще не затянулась, сочилась желтенькой жидкостью, но Максим уже ходил. Правда, существовала постоянная угроза, что рана в любой момент начнет гноится, течь.
Степаненко стал вспоминать, какие у зэков есть способы попасть в санчасть? Пить йод? Ложку глотать? Симулировать высокое давление, эпилептический припадок? Неужели пробил час таким образом насиловать свой собственный организм?
Максим вновь и вновь читал «маляву»; до головной боли раздумывал, предполагая самые фантастические варианты, чтобы ответить на один вопрос: что могла значить эта записка? В одном он не сомневался — с ним начинается новая игра.
Неужели это предложение побега? А если с ним решено покончить?! Допустим, он попадает в санчасть. Там ему создадут условия для следующего шага. Повезут, скажем, на обследование в какую-нибудь городскую больницу. Оставят в автозаке дверь отрытой. И что дальше? Пуля между лопаток при попытке к побегу… Или «напал на конвоира и тот, в целях самозащиты, произведя два или три предупредительных выстрела, открыл огонь на поражение?!»
А вдруг это подали знак истинные друзья? Тогда кто?! Олег Евстигнеев? Ира? Селезнев? В принципе, из этой троицы только журналист смог бы проявить инициативу, чтобы организовать побег. Смелости и смекалки для подобной акции у него хватило бы. Но откуда вечно занятый журналист узнал, что он, Максим Степаненко, томится в Арсеньевском СИЗО?
Может, ему сообщила об этом Колешко Ира? Нет, она мать двоих детей, она не станет рисковать ничем, да и не нужно ей этого делать.
Степаненко подходил на цыпочках к металлической двери и часами подслушивал, о чем говорят контролеры в коридоре. Те говорили о всякой чепухе, и лишь однажды он услышал: один из контролеров сообщил другому о том, что в СИЗО один из подследственных «сыграл в ящик» от чахотки.
В один из особо тоскливых дней в камеру неожиданно вошел невысокий мужчина в белом, хорошо выглаженном халате и, фонендоскопом на груди.
— Вы Потапов? — спросил он.
— Потапов-то Потапов, — сказал Максим, — а что толку?
— Вижу, у вас философское настроение. А ну-ка расшторьте грудь…
Поприжимав хромированное зеркальце фонендоскопа к груди, затем к спине, врач проговорил:
— Да, батенька, поздравляю. У вас туберкулез, и туберкулез хороший.
— Откуда? — уставился на врача Степаненко.
— Отсюда, — врач указал на пол. — В СИЗО семьдесят процентов туберкулезников. Это среди тех, кого годами мурыжат под следствием. У вас температура по утрам бывает? Или вечером?
— Вроде бы нет.
— Скоро будет. Надо будет вас щелкнуть на флюорографе.
Несколько дней спустя Максима Степаненко без дополнительных объяснений перевели в санчасть.
Санчасть располагалась в более светлом, не-соразмеримо просторном помещении. В нем размещалось восемь коек в один этаж. На половине из них лежали обтянутые кожей скелеты с большими, как у дистрофичных африканских детей глазами.
«Доходяги? — мелькнула мысль. — Туберкулезники, что ли?
Возле зарешеченного окна сидел, скрючившись, еще один больной, если судить по его страдальческому лицу. Зато в углу, возле пустой койки, видимо, предназначавшейся для его персоны, на двух койках возлегали какие-то небритые довольно откормленные типы. Они были отгорожены от остальных больных старым больничным фикусом с обгрызенными, жесткими листьями.
Степаненко улегся на свою койку, стал незаметно рассматривать своих новых соседей. Один был темноволосый, курчавый, невысокого роста, с темными глубоко посаженными глазами на загорелом лице. Когда он улыбался, обнаруживалось отсутствие зуба в углу рта. Второй был блондин, выше ростом и шире в плечах. Загорелые лица, чистая одежда этих больных вызывали смутную тревогу.