... Глухо ударяли о ковры, лязгали о паркет и мозаику подкованные военные сапоги, высокие тяжелые двери распахивались перед новым василевсом, падали ниц придворные...
Наконец распахнулись последние, гигантские — и победоносный полководец, любимец судьбы Никифор Фока, широкоплечий, рослый, темнобородый, в забрызганных кровью латах вошел в Золотую Палату — и увидел на возвышении, на императорском троне ее...
Никифор нахмурил мохнатые брови, сжал огромные кулаки... Но, конечно, не остановился.
Ноздри крючковатого носа нового императора свирепо раздувались, когда он шел по мозаичному полу к своему законному месту.
Не гремела музыка, не кричали механическими голосами украшенные самоцветами павлины, не рычали львы... Только грохот сапог нового василевса, еще не красных, кесарских, а обычных, заляпанных грязью и кровью, гулко отдавался под высокими сводами. Вот он шагнул на первую ступень... И Феофано, вдова почившего василевса, императрица и мать императоров, неописуемо грациозным движением соскользнула с древнего трона и опустилась на помост, склонив голову. А когда Никифор решительно преодолел все ступени тронной лестницы, вскинула голову, и пара огромных глаз, бездонных, загадочных, обещающих, сделала то, что было не под силу ни одному из врагов автократора.
Никифор Фока был сражен.
Никифор не удалил василиссу из дворца. Более того, презрев закон Церкви, он, крестный отец детей покойного Романа, взял в жены их мать. И за шесть лет ни разу не пожалал о содеянном. И никогда не отказывал Феофано, если она просила. И следовал ее советам. И настаивал на своем лишь тогда, когда слова Феофано шли вразрез с тем, что советовал Никифору его отец...
Отца больше нет. Никифор помнил, как шел за его гробом по крутому спуску, ведущему к гавани Софии, собственноручно укладывал в усыпальницу над морем...
— Мой господин, очнись! — Мелодичный голос Феофано отвлек василевса от мрачных мыслей.
— Ты меня не слушаешь, — укорила императора супруга.
Никифор потер ладонями лицо.
— О чем мы говорили? — спросил он.
— Булгарские царевны будут здесь через две недели.
— Очень хорошо. Что еще?
— Проедр Филофей возвращается вместе с ними. Он везет плохие новости: твой патрикий Калокир ведет собственную игру.
— А то я не знаю, — буркнул Никифор.
— Чего он добивается? — спросила Феофано. — Автономии Климатов?
Василеве усмехнулся.
— Нет, — сказал он. — Херсонесским номом Калокир не насытится. Ему нужно больше... Ему нужно всё.
— Что — всё? — не поняла Феофано.
— Пурпур.
— Ах! Но это не может быть. Ведь у нас есть император. Ты! Как он может надеяться...
— Может. Например, если у него здесь, во дворце, есть надежный человек, который возьмет и подсыплет яд в мой кубок.
— Но и это невозможно! Три человека пробуют твои яства и вина, мой господин!
— Потону и пробуют. Ядом меня не возьмешь. Но есть еще железо.
— Кто же осмелится?
— Может быть — ты? — Глаза Никифора сверкнули из-под мохнатых бровей.
Феофано рассмеялась. Но то был напряженный смех.
— Я люблю тебя, мой господин! — воскликнула она.
— Правда? Зачем же ты просишь меня вернуть из изгнания Цимисхия?
— Потому что он — твой родич! Он верен тебе, мой господин, и доказал это! Нехорошо, когда такой достойный муж попусту прозябает в изгнании! Он — блестящий военачальник, лучший. После тебя, конечно.
— В этом ты права, женщина, — согласился Никифор. — Он лучший. После меня. Но хочет быть не после, а прежде. Когда-то он отказался меня предать, но не остался в убытке. Получил от меня всё, что ему сулили мои враги. Я знаю его, женщина. Он очень опасен.
— Тем более его следует вернуть. Вызови его сюда, в столицу. Пусть живет здесь, под присмотром твоего ока. Если он окажется изменником, здесь тебе проще будет от него избавиться.
— Избавиться... Он — мой брат по матери. Ты забыла? Ладно! — Никифор принял решение. — Он действительно может мне пригодиться. Но в Азию я его не верну. Там, у него слишком крепкие связи. Я вызову его сюда. И если смогу убедиться, что он мне верен, то снова дам ему войско и пошлю в Булгарию. Вот тогда и посмотрим, насколько он хороший военачальник!
— О, как ты мудр, мой господин! — Феофано склонила голову. Хрупкая покорная женщина... Но если бы Никифор мог в этот момент видеть ее лицо, он наверняка усомнился бы в ее покорности.
Худые вести
Духарев встретил Рождество в Доростоле, а неделей позже вместе с Людомилой выехал в Преславу.
Там Духарева уже ждало письмо от Мышаты и в нем — худая весть. Названый брат сообщал, что Сладислава еще осенью покинула Киев и прибыла в Климаты с намерением провести там зиму, а весной, как только откроется судоходство, отплыть в Византию и уйти из «мира» в один из греческих монастырей.
Мыш заклинал Духарева бросить всё, мчаться в Крым и немедленно вернуть беглянку домой.
Но Сергей мольбе не внял. Глупости какие-то! Чтобы Сладислава бросила детей, дом, дела, всё, чем жила почти два десятка лет, — и в монастырь? Нет, это просто невозможно. Слада слишком рассудительна, чтобы выкинуть такой фортель. Но даже если и так, надо просто попросить Калокира. Одно его слово отцу — и жена Сергея будет сидеть в Крыму, пока не состарится. Ни один капитан не рискнет взять ее на борт против воли херсонского номарха.
Нет, ну правда, что за фокусы! Сначала дурацкое упрямство с замужеством Данки, потом этот идиотский отъезд... Нет, с этим надо кончать. В конце концов по всем здешним законам, хоть языческим, хоть христианским, жена — в полном подчинении у мужа. Так что нечего...
И Духарев остался в Преславе. До весны.
«Весной, — сказал великий князь Святослав своему побратиму патрикию Калокиру, — как только с перевалов сойдет снег, я разорву уложение с кесарем Никифором».
И Калокир, человек Никифора Фоки, возведенный им в сан патрикия, обласканный и одаренный щедро, улыбнулся и кивнул. Ни Калокир, ни Святослав еще не знали, что договор василевса и великого князя уже разорван Той, которая сильнее самого сильного земного владыки.
Декабрь 969 года от Рожества Христова выдался ненастным. И эта ночь — с 10 на 11 декабря — не была исключением. Липкий мокрый снег падал с черного неба на черную воду, на лодку, на черрные капюшоны гребцов. Зато ветра почти не было, и море было почти спокойно.