– Хватит вам о своих машинах, – пьяно проговорила Ангелина Николаевна, – вы инженеры, художники, а я люблю кузнеца.
Она обняла мужа за шею:
– Кузнец, ты меня любишь?
– Ладно тебе, – добродушно отозвался Иван Феоктистович.
Но она продолжала:
– Ах, кузнец, ты мой кузнец… Ну скажи, кузнец, любишь ты меня?
И, не дождавшись ответа, посмотрела на сына.
– Колька, чертенок, спать иди, говорила, кажется.
Но Коля с непроницаемым лицом продолжал сидеть за столом, не ел, молча слушал разговоры взрослых, лицо его было не по-детски серьезно, видимо, привык к таким застольям, к тому, что мать при всех обнимает мужа, а то, что это не родной отец, Саша понял с первого взгляда.
– Сколько раз повторять?
Коля не двигался с места.
– Ты что же, Колюша, мать не слушаешь? – ласково-укоризненно проговорила Люда. Ее рука лежала на Сашином плече.
Но и на ее замечание Коля не обратил внимания.
– Ложись спать, Николай, а то школу завтра проспишь, – сказал Иван Феоктистович.
И только тогда Коля поднялся, направился в другую половину дома. В дверях бросил матери:
– А ты пила бы поменьше!
Ангелина Николаевна усмехнулась:
– Учит! – Мотнула головой. – Ладно, – налила водки себе и мужу, – выпьем, кузнец, никого у меня нет на свете, кроме тебя. Выпьем за моего кузнеца!
Все выпили, и Саша, и Люда выпили.
Что это все же за дом? Простой кузнец и совсем не простая, видимо, из «бывших», женщина с сыном. Что свело их? Угадывалась за этим необычная, а может, обычная теперь судьба. Видно, для Ангелины Николаевны этот дом и этот кузнец – спасение от катка, который давит насмерть таких, как она, и, вероятно, уже раздавил ее мужа, ее близких, и она спаслась за спиной простого рабочего-кузнеца, взяла его фамилию, затерялась с сыном в гуще народной. И за это спасение благодарна ему и, наверное, искренне любит. Сидя с этими людьми, Саша прикоснулся к прошлой, дотюремной, доссылочной жизни. Среди нормальных, обыкновенных, простых людей сам себя чувствовал свободным человеком. Конечно, у него – проблемы работы, жилья, прописки, еще много чего сложного впереди. Но сейчас он наконец на свободе, на свободе, черт возьми! За ним не следят, не требуют документы, не спрашивают, кто он такой и откуда. Сидит парень, Людин приятель, и никому, кроме Людки, нет до него дела. Люда, конечно, появлялась тут и с другими мужиками, а вот сейчас с новым. И оставит его здесь на ночь. И он останется. Вари нет, была фантазия, возникшая в его сибирском одиночестве. Он теперь свободен во всех смыслах и по всем статьям. И пусть будет Люда: клин клином вышибают. После месяца мучительного пути по тайге, ночевок на вокзалах, мыканья в поездах ему хотелось теплой постели. Выспаться! Хоть одну ночь не на вокзале, не в общем вагоне, привалившись к жесткой деревянной стенке.
– Давайте споем, – предложила Ганна и затянула:
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда,
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.
Люда и Глеб подтянули:
Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет…
Вместо слов «кто с песней» Глеб пропел: «И кто с поллитрой по жизни шагает…»
– Не мешай! – одернула его Ганна.
– Хорошая песня, – сказал Саша.
Люда сняла руку с его плеча, посмотрела в глаза, тихо спросила:
– А ты что, не знаешь ее?
– Нет.
Она отвернулась, помолчала, потом опять посмотрела на него, тихо, но внушительно произнесла:
– А коль не знаешь – молчи!
Он понял свою ошибку: эта песня появилась, когда он был в ссылке, все ее знают, он один не знает, вот и выдал себя. Люда оправила на себе платье и этим движением отстранилась, спросила Ангелину Николаевну о какой-то женщине, что работала вместе с ней в ателье, и Ганна вступила в их разговор. Глеб и Леонид заговорили о бухгалтере, что не платит Глебу денег или платит мало. Глеб говорил улыбаясь, обнажая свои белые зубы, непрерывно повторял «дорогуша», но говорил с пьяным напором, а Леонид отвечал ему с пьяной угрюмостью, и казалось, что сейчас вспыхнет ссора, но рядом сидел Иван Феоктистович и, чтобы предупредить ссору, сказал Леониду что-то о рессорах или о полосовом железе, в шуме стола Саша плохо слышал, о чем они говорят. Да и не прислушивался.
Рухнуло ощущение, что он такой же, как и все, «простой советский человек». Нет, не такой же! Любое неверное, невпопад сказанное слово выдает его, хватило хоть ума не спорить с Глебом об Акимове. Три года он не был ни в кино, ни в театре, не знает новых песен, новых книг, даже машин новых не знает. Жизнь изменилась, и нельзя показывать, как он отстал. Лучше помалкивать, отделываться междометиями, пока не наверстает упущенное.
– Надо выйти. – Леонид встал.
– И мне, пожалуй, не мешает на дорожку, – присоединился к нему Глеб.
Они вышли.
И тут же Люда раздраженно сказала Ганне:
– Тамарка твоя опять подвела.
– Задержал ее директор, срочная работа.
– «Срочная работа», – с тем же раздражением повторила Люда, – знаем… Этот директор имеет ее по-всякому – и на диване и на письменном столе.
– Ладно тебе, Людка, не заводись! – примирительно сказала Ангелина Николаевна.
– Должна была прийти, – не унималась Люда, – не можешь, не обещай!
– Ничего она не могла сделать. Начальники теперь ночами работают. В Москве по ночам не спят и нашим приказывают.
– Не надо было набиваться.
Вернулись Леонид с Глебом, и перепалка прекратилась. Саше была неприятна грубость Люды, и эта Тамарка всего лишь повод, чтобы высказать Саше свое раздражение, свое нерасположение. Отшивает его. Злится.
Саша посмотрел на часы. Половина второго. Как добираться до вокзала, трамваи ночью не ходят.
– Чего, дорогуша, на часы смотришь? – спросил Глеб.
– Мне на поезд, – ответил Саша.
– Куда едешь?
– В Москву.
– Поезд в восемь, успеешь. Мы тебя подбросим. Леонид, когда за тобой машина придет?
– В два часа велел.
– Довезем Сашу?
Саша выжидающе смотрел на Леонида. Вспомнит или не вспомнит, что звал на работу? Если вспомнит, тогда скажет: «Какой еще вокзал, ты же ко мне на грузовую идешь».
– Довезем.
Не вспомнил. Значит, никакие шоферы ему не нужны, трепался просто так, в подпитии. Ладно! Сорвался Калинин, поедем в Рязань.