– Хочешь, – попытался разрядить обстановку я, – статью и благодарственное письмо министру о том, как бесценна ваша пресс-служба?

Он, конечно, хотел. А я, как всегда в предвкушении выпивки или хорошей затяжки, становился словоохотлив и давал много обещаний. Мы оба закончили, и я положил деньги в ящик. Никакой статьи не будет, мы это знали. Корчинскому нужны были деньги. Я платил хорошо, многие платили хорошо, и он работал хорошо. С зарплатой пресс-атташе провинциальной дыры – столицы бананово-кукурузной республики – его доходов от моих и чужих посещений хватало на достойную жизнь. Это радовало меня. Корчинский был абсолютно нормальным и честным парнем.

Я доверил бы ему собственную дочь, будь она у меня.

Разумеется, в Сергее не было ничего от карикатурного коррумпированного полицейского. Да он и не был таким. Это был совершенно честный легавый, который сбагривал нам траву просто потому, что не хотел из-за своей бедности поддаться соблазну получить взятку от настоящих бандитов. Таким ерундовым в своих – да и в наших – глазах способом он покупал свою независимость и беспристрастность полицейского.

Я считал это справедливым.

Свою организацию, полицию Кишинева, он не боялся. Вероятность того, что его поймают, была равна нулю. В нашей дыре о любой облаве журналисты и пресс-службы знали еще до того, как план этой облавы заканчивали обсуждать на секретных совещаниях. Да и какой смысл уничтожать наркотики, если их можно в разумных количествах продать людям, которые никогда не будут представлять собой угрозу обществу? Дай жить другим и сам живи достойно. Это ли не прекрасно?

Мы улыбнулись друг другу, и Корчинский проводил меня до дверей.

7

Я лежу на мокром песке замызганного стамбульского пляжа и гляжу, как серые волны Босфора тоскливо лижут пятки то Европе, то Азии. Несчастный пролив. Вечная неопределенность. Кто назвал это место благословенным? Я прикрываю голову газетой и чувствую, как по моей коже моросит осенний дождь. А ведь в воздухе до него и так было влажно. В Турции слишком много воды везде, даже в воздухе.

Я выбросился на мокрый осенний пляж Стамбула, и мне не найти дороги обратно. В Океан мне путь заказан, Анна-Мария. Уже никогда и ни с кем я не буду свободен. Так, как был свободен с тобой и с ним, с Океаном. Волны Босфора крадут песок с моего пляжа, где я лежу один. Босфор. Что же, неплохое место для разочаровавшегося в себе писателя. Кажется, здесь изумлял турок своими упражнениями в плавании Байрон. Сюда несся экспресс Грина и Кристи. Отсюда сбежал Памук. Тот еще помнит времена, когда здесь можно было купаться. Сейчас пляжи Босфора закрыты. А я все равно пришел сюда.

Здесь, на песке, истоптанном ногами генералов от литературы, лежу я, их пехотинец. Несостоявшийся писатель. Несостоявшийся любовник женщины, которую родители назвали Анна-Мария. Несостоявшийся философ. На звонки из театра я не отвечаю и книг больше не пишу. Да и не читаю тоже.

Разумеется, в этом нет ничего страшного.

Я не собираюсь выбрасываться из окна, как это сделал Корчинский, или обрывать свое существование каким-либо иным способом, что сделали многие другие участники нашей неприятной истории. Благодаря тебе, Анна-Мария, я научился смирению выбросившегося на берег кита.

Нет смысла дергаться. Я буду спокойно лежать и ждать. Или прилив унесет меня обратно в воду, или я умру. Я жду.

Я принимаю себя таким, какой я есть, – серостью.

8

По пути из комиссариата в редакцию я и увидел Анну-Марию. Сейчас я часто прокручиваю эту сцену, пытаясь понять, что именно заставило меня остановиться возле нее. Бабником я никогда не был. Скорее наоборот, особенно тогда – наш бракоразводный процесс был в самом разгаре. Лена, моя жена, уже успела поразить меня некоторыми моментами, которыми может поразить мужчину только женщина, жившая с ним в браке и потребовавшая развода. Я старался не думать о них и думал только о том, как дотянуть до конца рабочего дня, чтобы покурить или выпить, а еще лучше и то и другое. При этом я был одержим честолюбием и, напившись и накурившись, то и дело принимался что-то писать. Слава богу, от этого – но не от алкоголя и травы – отучила меня она. Женщина, навстречу которой я уже шел.

Анна-Мария стояла у рекламного щита местного театра.

Невысокая, задастая, ростом мне до глаз, скорее крепкая, чем худощавая, с маленькой грудью идеальной для меня – как впоследствии выяснилось – формы. Тогда этого увидеть я не мог, потому что на ней был большой свитер. Грубой вязки свитер, с большим воротником, в котором утопал правильной формы подбородок. Чуть великоватый, с горбинкой, нос. Огромные ресницы. Зеленые глаза, короткая стрижка, синяя мини-юбка в обтяг на полных ляжках и разноцветные, в полоску, гетры до колена.

Девочка из шведской сказки, но не Пеппи Чулок.

Эта яркая фигура до сих пор стоит перед тем щитом каждый раз, когда я прохожу мимо. Тогда она стояла там на самом деле. Я подошел к ней и спросил, не хочет ли она пойти на спектакль, который поставлен по моей пьесе. Она посмотрела весело, с недоумением, но согласилась. С одним условием, сказала она. Каким, спросил я.

– Если будет скучно, пойдем ко мне, – ответила Анна-Мария.

Я никогда не выигрывал в лотерею, поэтому ничего не почувствовал. По дороге в театр я выяснил, что ее зовут Анна-Мария, и это не шутка, а родители-молдаване так ее назвали. Что учится она на филолога, а живет на родительские деньги, которых немало. И что я совсем не в ее вкусе, хоть слегка и похож на араба. Последняя сентенция повергла меня в молчаливые раздумья до самого театра, куда нас пустили без билетов, потому что я – автор.

Пьеса ей не понравилась, о чем она сказала еще в середине первого акта, и мы ушли. Прогулялись по Кишиневу, который тогда только начал сдаваться осенней непогоде. Красные листья, которыми был украшен центральный проспект, вовсю валили под моросящим дождем на асфальт. Анна-Мария раскрыла огромный – чуть ли не с нее ростом – серебристый зонт и привстала на цыпочки, чтобы укрыть и меня. Но так она задевала мне лицо рукой. Пришлось взять зонт мне. Мы погуляли немного мимо молчаливого, изредка дребезжащего старенькими троллейбусами проспекта Штефана, перешли парк Пушкина и очутились возле министерского дома.

Там она и жила.

9

Пока она делала чай, я пошел в ванную, чтобы спокойно там помочиться. Ненавижу делать это в унитаз. При разводе Елена собиралась указать это как одну из причин, по которой брак будет расторгнут. Отговорил ее юрист, с которым она, кажется, уже начала спать. До того, как мы начали разводиться, или после? Решив не ломать над этим голову, я расстегнулся, включил горячую воду и стал мочиться. Вспомнил, что забыл закрыть дверь, полуобернулся к защелке и замер.

На меня смотрела Анна-Мария.

Жалко, очень жалко. Я на ощупь закрыл воду и застегнулся.

– Пьеса у тебя скучная, – сказала Анна-Мария, – но я тебе отсосу. Да ты заканчивай.