Хетти с ужасом осознает, что сейчас, в таком состоянии, Барб поступит именно так, как посоветует ей она, Хетти. И потому она говорит: “Сомневаешься — воздержись”. И добавляет: “Обсудим все в понедельник”, хотя понедельник у нее до отказа забит разными встречами, а автор “СукТварей…” предъявляет ей претензии: почему никто с самого начала не убедил его, что название неудачное? Он хочет, чтобы его представляла Хилари, а не Хетти, и не только в Англии, но и за рубежом. Ведь сказал же он Нилу ясно и вразумительно, что больным с синдромом Туретта нужно разъяснять с помощью методов бихевиоральной психотерапии, что является оскорблением норм морали, а что допустимо. И одна только Хилари оказалась неравнодушной и обратила его внимание на это, возмущается он. Барб говорит Хетти, что у нее возникло подозрение относительно этого самого типа с синдромом Туретта: автор его просто придумал, чтобы выгоднее продать книгу, а теперь испугался, как бы его не разоблачили, и устраивает дымовую завесу. Барб умеет ясно и трезво разобрать все по косточкам, и Хетти эта ее способность восхищает.
Хетти ждет, что Мартин и Агнешка с минуты на минуту вернутся, но вот уже полдень, а их все нет. Почему она не пошла с Мартином? Они и без того слишком мало бывают вместе. И что ее дернуло предложить Агнешке пойти с ним? Почему надо без конца ублажать эту самую Агнешку? Она входит в ее комнату и осматривается. Раньше она никогда этого не делала, щепетильность не позволяла. На виду лежит казенного вида письмо из какого-то образовательного учреждения, судя по конверту, давно открытое. Она берет его и читает. До чего она опустилась?! Но это не письмо, это скорее официальное извещение на дешевой бумаге с размазавшимися черными чернилами от секретаря вечерних курсов, там говорится, что Агнешка пропустила слишком много занятий и потому отчислена. “Желающих обучаться у нас слишком много, поэтому мы вынуждены время от времени прибегать к подобным мерам”. Хетти кладет письмо в конверт, и как раз вовремя: Мартин и Агнешка втаскивают во входную дверь новенькую, баснословно дорогую детскую прогулочную коляску. Коляска ярко-красная с розовым, с мягкой обивкой, простеганная, действительно красивая — загляденье. Хетти вне себя от ярости. Это она должна была купить ее для Китти вместе с Мартином.
— Я не мог удержаться, — говорит Мартин, — мы увидели ее в магазине велосипедов, и я не устоял. Там была распродажа. Всего двести двадцать фунтов, а до уценки было четыреста двадцать пять.
Двести двадцать фунтов, да это безумие! О чем он только думает? Маленькие радости жизни? Хороша радость!
— Что скажешь? Агнешка говорит, именно то, что нужно Китти. Мягкий ход, спинка откидывается. — Он видит лицо Хетти и пугается, понимает, что совершил ошибку. — Я так жалею, родная, что тебя со мной не было, мы бы купили ее вместе, но я просто не мог допустить, чтобы в ней катали не Китти, а кого-то другого, ну и решился — была не была.
— Купил — и хорошо, — говорит Хетти и, оскорбленная, возвращается к своим рукописям, однако успевает заметить, что Агнешка и Мартин смотрят друг на друга с таким видом, будто Хетти вылила на них ушат холодной воды.
Она не рассказывает Мартину про письмо с курсов, слишком уж рассердилась из-за прогулочной коляски. Ей вспоминается детство, с каким наслаждением она лелеяла обиду на Лалли, когда та уходила на концерт и оставляла ее с Фрэнсис. “Но сейчас-то я взрослая”, — думает она. Интересно, что делает Агнешка, когда говорит, что занимается английским на курсах, а сама туда носа не кажет. Но, может быть, она просто перешла на другие курсы и изучает что-то другое? Если она расскажет Мартину, он поднимет переполох и опять все испортит. Хетти не знает, как поступить, и, вспомнив собственный совет, решает: “Сомневаешься — воздержись”.
Она идет в кухню и помогает Мартину и Агнешке разобрать покупки, хвалит их, все одобряет, а Китти в комнате благостно курлычет. Да, ее ребенок — настоящее чудо.
Мне звонит моя сестра Серена. Мы разговариваем с ней по телефону раза два в неделю. Очень приятно быть в тесных отношениях с человеком, который знает тебя всю жизнь и до сих пор относится к тебе терпимо. Не каждый муж на такое способен. Мне ровным счетом нечего сказать Чарли Спаргроуву, хотя мы обмениваемся рождественскими открытками, и однажды, когда нашего сына Джейми чуть не до смерти затоптал понесший жеребец и его положили в больницу, Чарли позвонил мне, надо отдать ему должное, и все рассказал, а потом дружелюбно, простив мне прошлое, спросил, как я поживаю. Конечно, Беверли в первую очередь позвонила ему, а не мне, я ведь всего лишь мать, а у Чарли деньги и титул. Сейчас Чарли разводит скаковых лошадей, и у него две внучки, когда-то это были прелестные трогательные малютки-пони, сейчас я вижу в светских новостях длинноногих кобылиц, они заходятся пьяным смехом. Бог даст, перебесятся.
Но к Джейми тогда полетела я, а не Чарли. Чарли просто хотел, чтобы его держали в курсе. Когда я там появилась, Джейми уже сидел в кровати, весь в бинтах и под капельницей, но жизнерадостный, и рвался домой. Он всегда был сверхъестественно здоровый ребенок: я вернулась мысленно к его детским годам и решила, что Серена и я, Розанна и Вера, Мария, Райя, Сара, а также все остальные, чьих имен я уже не помню, славно потрудились, чтобы вырастить этого совершенно чужого мне человека. Мы все каким-то образом умудрялись кормить его, обходясь без рыбных палочек, картофельных чипсов и мороженого зеленого горошка. Думаю, Беверли надеялась, что прилетит Чарли, а не я, ведьма-свекровь с многочисленными мужьями, сомнительным прошлым и вечными газовыми шарфами.
А вот мой промежуточный муж, тот самый кривопалый писатель в сандалиях на босу ногу, разговаривать со мной не желает. Я настроена по отношению к нему вполне миролюбиво, но он все еще злится и обижается. Не знаю почему. Я никогда не просила у него денег, не пыталась отнять дом, просто собрала свои вещи и ушла, гонимая тем необъяснимым, граничащим с паникой отчаянием, которое иногда охватывает женщин, — кажется, если ты сейчас не уйдешь, от тебя ничего не останется. Выброшенная морем на камни пустая черная раковина с погибшим моллюском, ее створки облепили какие-то микроорганизмы, она открыта, но внутри лишь скользкая морская водоросль. Ужасное зрелище… Муж не бьет жену, не издевается, она не может объяснить друзьям, почему ей вдруг стало невыносимо. Просто в ее жизни с ним все не так. И это страшно. Он крадет у нее душу. Это непереносимое ощущение иррационально, но его нужно уважать.
Уверена, что и у мужчин оно бывает, потому-то они в одно прекрасное утро вдруг уходят из дома и не возвращаются. Уходят не к женщине, просто уходят, и все. Вы спите с человеком в одной постели, смотрите вместе телевизор, толкаетесь у кухонной плиты, и вдруг вас охватывает паника, и правильно охватывает. Вот так я и ушла от Кривопалого и очень его этим огорчила, и, как я слышала, в его доме моего имени не произносят. Он снова женился, и женился очень счастливо, его жена — литературный редактор, она помогает ему на его писательском поприще.
Я никогда не рассчитывала на финансовую поддержку со стороны мужчин, за исключением двух-трех лет, когда донимала Чарли, чтобы он помог вырастить Джейми. Я слишком похожа на маму и не хочу ни от кого зависеть. Помню мамин афоризм: мужчины содержат и поддерживают только тех женщин, которые крутятся у них перед носом: в постели, у плиты, с детьми. “С глаз долой — из сердца вон”. Потому и существует закон о взыскании алиментов после развода. Ведь у мужчин и у женщин разное представление о том, что правильно и как все должно быть по законам природы. Мне всю жизнь помогала Серена, но ведь Серена — моя сестра. Она считает, что все, что принадлежит ей, принадлежит и мне, я ей по-настоящему благодарна и счастлива. Я рассказываю ей обо всем, что со мной происходит, и она рассказывает мне обо всем по телефону, а теперь вот и по электронной почте. Примерно раз в месяц мы встречаемся. Она жалуется, что написала слишком много романов и ей бывает трудно вспомнить, кто она на самом деле, я же, говорит она, помогаю ей сохранить ощущение реальности самой себя. А я просто люблю поболтать, и она тоже любит. И никто из нас пока не проявляет признаков умственной деградации.