Слова приходилось из Васьки вытаскивать с трудом.
– Дворником, – кивнул Глебов.
Только сейчас ему удалось вспомнить этого дворника. Он жил в небольшой сторожке около центральных ворот. Невысокий, худой, совсем не старый. Ходил он всегда в серых брюках и в сером пиджаке. Это именно он гонял Глебова ночью от ворот. Ваську тогда еще хорошая статуя спасла от неминуемого падения на железные штыри, так удачно торчащие около забора.
– О чем же вы с гусевской мамой так долго говорили? – не унимался Щукин. – Ты полчаса ее слушал. Меня всего комары сожрать успели.
– Она сначала понять меня не могла, а потом чего-то разговорилась. Стала рассказывать про Петухова, о том, как лагерь при нем сильно изменился.
– Как же он изменился? – удивилась Лена, ей казалось, что лагеря все одинаковые и меняться им некуда.
– Раньше, говорит, веселее было. Все время что-то происходило, праздники устраивали. Тогда еще река была шире и глубже, там чуть ли не катера ходили. А как Таня утонула, все наперекосяк пошло – речка мелеть начала, соседние лагеря перестали общаться с нами, стали строить корпуса, на другом берегу вода подмыла берег. Петухов, как стал начальником, чуть ли не бетонный забор хотел построить между лагерем и рекой. Убрал всех стариков, кто раньше здесь работал, набрал новых вожатых. Везде ходит, за всем следит, никто шагу без его ведома сделать не может.
– Про барабанщицу спрашивал? – перебил друга Щукин. – Она ее видела?
– Говорит, байки все это. Послала к Маринке: мол, дочка этих лагерных баек знает столько, что весь день слушать можно. За столько лет, что она в лагере, сама их придумывать начала.
– И про крест она тоже не слышала? – вдруг спросила Лена.
– Сказала, что ей некогда по округе гулять, работы много. Про крест Маринка что-то рассказывала, только она не помнит. Про сторожа сказала. Странный он какой-то. Все время один, по вечерам в домике своем запирается, а свет полночи горит. Часто на речку ходит. Никто к нему никогда не приезжает. И говорит мало.
– Все ясно, – важно кивнул Щукин. – Это он.
– С чего ты взял? – Глебов потряс головой, видимо, большое количество информации в ней никак не укладывалось. – Расстроился мужик, из-за дочки переживает, ни с кем разговаривать не хочет. Это нормально.
– А я говорю – он, – продолжал упорствовать Серега. – Ну смотрите: статуи он сделал? Он. Мог в одну что-нибудь такое подложить? Мог.
– Чего там класть? – удивилась Лена. – Гипс один.
– Туда-то он и замешал кусочек платья своей дочери или ее волосы. От этого статуя ожила. И Таня из-за этого же не может успокоиться. Получается?
– Получается, – согласилась Лена.
– Не получается, – вмешался Васька. – Ничего не получается. Зачем ему мучить собственную дочь? Ей же там плохо, в реке. Вон и Ленка говорила, что скучает она.
– А чего ей скучать, если папа рядом? – теряя уверенность, пробормотал Щукин.
– Скажешь тоже! – Глебов так разошелся, что даже с лавочки вскочил. – А если он не знает о том, что она здесь? И про барабанщиц тоже не знает?
– Как это не знает? – завопил Щукин. – Он же их сделал! Он первый и должен был обо всем узнать.
– Что вы спорите? – вмешалась Лена. – Так ничего не узнаешь. Нужно идти к дворнику и все выяснять.
Мальчишки внимательно посмотрели на девочку.
– Опять небось сбежишь? – ехидно поинтересовался Щукин. – Всегда берешься, а как до дела доходит, начинается – то ты плавать не умеешь, а то…
– Уже умею, – перебила его Лена и зашагала вперед.
За разговорами они не заметили, как встало солнце, запели первые птицы. Но лагерь еще спал. На дорожках никого не было. Центральные ворота были пусты. Ребята осторожно пробрались к домику сторожа. Идти они старались как можно тише, и в те моменты, когда Глебов не спорил с Серегой, это у них получалось. Не дойдя до домика несколько шагов, Лена неожиданно остановилась, со стоном тряся рукой.
– Чего ты? – шепотом спросил ее Васька.
– Порез чешется. – Лена скорчила страдальческую мину, с шипением потирая грязную повязку.
– Потерпеть не можешь?
– Щекотно, – капризным тоном заявила Лена. – И больно, – добавила она.
– Хорош ныть, – вдруг выкрикнул Глебов. – Не можешь терпеть, катись отсюда.
– Ты чего? – удивился Щукин и потянул приятеля вниз, в кусты. – Отстань от нее. На твои крики сейчас все сбегутся.
– Чего она начинает? – не унимался Васька.
Лена предостерегающе подняла руку. Что-то было не так. Вставало солнце, стены корпусов постепенно окрашивались в теплый золотистый цвет, от легкого ветра шевелились листья деревьев.
Что не так?
Лена еще раз оглянулась, и волна ужаса, уже немного подзабытого за длинную ночь, вновь накрыла ее с головой. Вокруг стояла тишина. Абсолютная тишина. Такая же, как тогда, когда впервые появилась барабанщица.
Сердце гулко ухнулось в груди и стало проваливаться куда-то в желудок. Колени сами собой подкосились. Ребятам надоело наблюдать за переменами, которые каждую секунду происходили с Ленкой, и они пошли вперед. Преодолев оставшиеся пять метров, они потоптались у крыльца, пробрались к окнам. Лена на негнущихся ногах побрела за ними. В ушах что-то звенело. И чем ближе она подходила к дому, тем звон становился громче и настойчивей, как будто бы предупреждал – не надо туда ходить, не стоит заглядывать за чужие занавески. Но ставшие совсем непослушными ноги все шли и шли.
Ребята вглядывались в окно, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть. Лена подошла к ним сзади, слегка навалилась на их плечи, чтобы оказаться ближе к стеклу.
Сначала она ничего не могла увидеть.
Темная комната. Кажется, под окном стоит стол, на нем банка с завядшими цветами. За столом стул. А за стулом… еще стул. Нет, не так. У стены кровать. Около кровати белые сапоги. Рядом еще сапоги. Нет, не сапоги, человек.
В тот момент, когда Лена начала поднимать глаза, чтобы рассмотреть человека, плечи ребят, на которые она опиралась, плавно ушли из-под нее, и она так же плавно стала заваливаться головой вперед. Руками она попыталась затормозить свое падение, но лбом все-таки звонко цокнула о стекло и сразу же испуганно присела. Стоящие в комнате повернули к ней головы. На нее пристально посмотрело четыре глаза. Одна пара принадлежала барабанщице, а вторая – начальнику лагеря Сергею Сергеевичу Петухову.
Лена еще долго просидела бы, тупо уставившись в окно, но ее резко дернули в сторону, протащили через колючие кусты и бросили на травку.
– Тихо! – Глебов наступил коленкой ей на грудь, зажал рот.
Когда она перестала сопеть и брыкаться, стали слышны шаги, хлопнула дверь. На крыльце стоял дворник. Невысокий, щуплый, в сереньком пиджаке и брюках. В руке метла. Даже не оглянувшись, он пошел в сторону столовой, по дороге поднимая фантики.