– Вот, хотела тебе сказать, что ухожу из фирмы, сегодня у меня последний день.
Жан-Жак встал. Он не знал, что делать со своим телом. Какое-то время назад Соне предложили работу в другой компании. И она, естественно, согласилась, чтобы больше не встречаться с человеком, которого раньше любила. И которого, наверно, любит до сих пор. Бездушный костюм уродовал его, и все-таки она еще была к нему неравнодушна. И пришла с ним проститься. Они стояли лицом к лицу, в полной неподвижности, в оплывающих воспоминаниях и бурунах пота. Как на современной картине, где серые удлиненные фигуры тихо умирают в искусственном офисном свете (один бельгийский художник). На миг от кого-то из них, трудно сказать от кого, пошла телесная волна, но сблизились они всего на несколько миллиметров. Два тела, знавшие плотское слияние, вдруг оказались в растерянности, как ни парадоксально, тоже плотской. Соня протянула ему руку, но Жан-Жак подошел и обнял ее. Мгновение они постояли так – и это было все.
Хотя не совсем. Были еще две сцены. Первая – через несколько часов после того, как Соня зашла попрощаться. Прямо в офисе. Соне устроили проводы. Она стояла в окружении множества мужчин, заваливших ее подарками и знаками внимания. Стояла с натянутой улыбкой. Жан-Жак проходил мимо, совсем близко, и коллеги предлагали ему выпить стаканчик. Он отказывался, придумывал тысячу отговорок, в зависимости от собеседника, ссылался то на расстройство желудка, то на семейный обед. У выхода на лестницу, на самом пороге, он обернулся в последний раз. Она провожала его взглядом. Их глаза встретились; первая сцена повторилась точь-в-точь. Как будто все только начиналось. Как и тогда, она повернула голову, проявив к нему интерес. Все это отдавало каким-то недоразумением; отдавало незадавшимся романом, встречей в неподходящий момент. Жан-Жак мог бы кинуться к Соне, растолкать всех, крикнуть, что он ее любит. Но Жан-Жак вышел из офиса и сел в лифт, с трудом припоминая, где он оставил машину – на первом или втором уровне подземной парковки.
В последний раз они встретятся 12 июня 2034 года, в сияющей свежей краской больнице. Соня будет искать родильное отделение, потому что станет бабушкой. А Жан-Жак будет искать кардиологию, потому что не захочет умереть раньше времени. Оба будут спешить, но застынут на месте, глядя друг на друга. Оба сразу друг друга узнают, несмотря на прошедшие годы и провалы в памяти. И попытаются изобразить разговор, способный вместить тридцать лет в тридцать секунд. И наконец Жан-Жак, словно выплескивая разом квинтэссенцию памяти о Соне, прошепчет с умилением:
– Семь лет счастья…
Соня вспомнит сцену с разбитым зеркалом. И растрогается.
– Семь лет счастья… – повторит она.
Соня запишет ему свой телефон на бумажке.
– Мне пора. Найдется минутка – позвони.
И быстро уйдет, а он будет смотреть ей вслед.
Минутки у него не найдется.
После ухода Сони Жан-Жак уже почти не скрывал своего горя. И кому-то случайно проболтался, что от него ушла жена. Новость мигом, словно по бикфордову шнуру, пробежала по всей фирме. К нему в кабинет все время кто-то заходил; работать стало невозможно.
– Я тут узнал про твою жену… Мне очень жаль… Слушай, если я могу чем-то помочь…
Жан-Жак поневоле улавливал в этих сострадательных порывах нотки маленького личного восторга. Подтверждалось то, что проступало еще в оплеухе доктора Ренуара: в поведении окружающих он читал нечто вроде радости от того, что с ним стряслось. Это бросалось в глаза. Наше несчастье расточает счастье. Его беду восприняли как дождь в Аризоне. Был и еще один момент. Настоящего горемыку, у которого умер отец, а до того покончила с собой сестра, и при этом зять умирает от рака, все пожалеют; это, конечно, крайности, но в подобном случае никто радоваться не будет. С Жан-Жаком дело обстояло иначе: он был несчастен после долгих лет счастья, и это все меняло. Его утешали так, словно он, по сути, расплачивался за свое счастье. Несчастье бывших счастливцев всегда радует.
Мы ведем себя так, как от нас ожидают, и Жан-Жак сжился с ролью человека, убитого горем. В первое время это был главным образом стратегический прием: устав от бесконечных фальшивых соболезнований, он решил отвечать заходившим коллегам, что да, ему очень плохо. К тому же он без стеснения просил ему помочь (намека на небольшое денежное пожертвование хватало, чтобы обратить в бегство даже самых назойливых), и едва эта новость разошлась по фирме, навещать его перестали. Говорили, что он в депрессии и лучше его не беспокоить. Несчастье отделяло его от остальных; кто знает, “а вдруг это заразно”. Жан-Жаку казалось, что он превратился в какого-то персонажа скандальной хроники, на него глядели косо. Только верный Эдуард оставался на посту, но в один прекрасный день разозлился и он:
– Возьми себя в руки. Если будешь продолжать в том же духе, тебя уволят… Твое счастье, что есть я и у меня прекрасные отношения с кадровиком. У некоторых руки чешутся написать на тебя докладную… Ты посмотри на себя!
– А что?
– Сегодня же пятница!
– И что?
– И что… А ты при галстуке!
Куда катится мир? До чего все сложно, нельзя даже элегантно одеться в депрессии. Жан-Жак перестал ориентироваться в современном мире; он пытался идти в ногу с эпохой, быть ее простым и деятельным героем, героем, способным иметь любовницу и жить семейной жизнью; и вот выясняется, что он не способен выбирать из множества вариантов, которые предлагает нам жизнь. Доказательство: он так и не подключился к спутниковому телевидению; его утомляла необходимость выбирать; он любил рестораны, где выбор катится по автострадам комплексных меню. А теперь еще и галстук носить запрещают. Что ни делаешь, все плохо. В конечном итоге его всегда выручала только организованность. Что ж, он впадет в депрессию по-настоящему, но, как с агентством алиби, сделает это организованно. В понедельник он явится в офис без галстука. И в другие дни недели тоже. Теперь он будет носить галстук только по пятницам.
Вокруг Жан-Жака клубились пересуды. Говорили, что он подрывает основы современного общества, что он злостный противник прогресса, что в несчастье он стал агрессивным, как лягушка, которая защищает свои лапки. Кто-то считал, что ему просто нужно отдохнуть. У советника, получавшего немалые деньги за ничегонеделание, тут же родилась идея: надо оборудовать на фирме зону отдыха. Комнату, где служащие могли бы перевести дух. Примерно как в шведских компаниях, где всех дважды в неделю массируют молчаливые таиландки; но наш советник был против массажа, он на своем опыте убедился, что клиент благополучно засыпает. Ему виделась скорее небольшая зала с белыми стенами, тихой музыкой и печеньем, не очень сухим, по возможности. А поскольку в этот липовый уют непременно надо было привнести какой-нибудь личный штришок, он решил оставить в углу побольше места и повесить там гамак. Жан-Жаку первому из сотрудников предложили опробовать зону отдыха. Едва он оглядел комнату, как его взору предстал гамак, то есть, в широком смысле, сцена ухода Клер. Кругом одно коварство, на словах ему хотели помочь, а на деле тыкали носом прямо в источник его несчастья.