Она подвинулась, приглашая этим движением Сашу сесть рядом.
Саша сел.
– Ну расскажи что-нибудь, Луша. Тебя ведь Лушей зовут?
– Лукешкой кличут.
– По-нашему Луша. Я тебя буду Лушенькой звать.
Она прикрыла рот платком.
– Нравится, Лушенька?
Она отняла платок ото рта, глаза ее смеялись.
– Ты работаешь, учишься?
– Отучилась.
– Сколько классов?
– Три, однако.
– Читать, писать умеешь?
– Умела, да забыла.
– Работаешь?
– Стряпка я. Где жить-то будешь?
– В Кежме.
– У… – разочарованно протянула она. – Далеко. У нас тут сослатые живут, много.
– Ты бывала в Кежме?
– Не, дальше леса не бегала.
– Медведя не боишься?
– Боюсь. Лонись мы в лес бегали за ягодой, а он как выскочит, ревет, аж дубрава колется. Мы в голос, да и к лодке. Ягоду жалко, а она тяжела, лежуча. Бросили. Он идет не браво, косолапит. Мы веслом пихаемся, а он в воду… Едва на гребях ушли, все ревем, обмираем… Ой, край… Приехали ни по што. Теперь на матеру не ездим, боимся.
Она говорила бойко, посмеивалась и в то же время смущенно прикрывала рот кончиком платка.
– Поедешь со мной в Кежму? – спросил Саша.
Она перестала смеяться, посмотрела на него.
– Возьмешь – поеду.
– А что там делать будем?
– Поживем. Тебе сколько жить-то в Кежме?
– Три года.
– Три года поживем, потом уедешь.
– А ты?
– Чего я? Останусь. Тут все-то так, поживут и уезжают. А может, обангаришься?
– Нет, не обангарюсь.
– Завтра на Сергунькины острова поедем. Айда с нами.
– Зачем?
– С ночевами поедем, – с наивным бесстыдством объявила она.
– Лукешка! – раздался голос с соседнего двора.
– Так поедешь?
– Надо подумать.
– Эх ты, думный-передумный, – засмеялась Лукешка и убежала.
* * *
В гробу лежали стружки. Саша хотел их выкинуть, но Борис сказал:
– Нельзя выкидывать, разве вы не знаете?
Саша не знал – первый раз хоронил человека.
Служитель и возчик спустились в погреб, в мертвецкую.
Врач вышел на крыльцо, посмотрел на Сашу тем же суровым взглядом, каким смотрел на умирающего Карцева, и сказал:
– Справка о смерти передана райуполномоченному.
Саша и Борис не ответили – зачем им справка, кому ее пошлют?
Врач не уходил, стоял, смотрел на них. Он был их ровесником.
Служитель и возчик вынесли тело, положили в гроб.
Заколотили крышку. Телега выехала со двора. Сбоку шел невысокий мужик – возница, за гробом Саша и Борис. Проехали длинной сельской улицей мимо бревенчатых черно-серых изб, свернули на другую, такую же черно-серую, выехали из села, поднялись по косогору к деревянной заколоченной церкви. За ней лежало кладбище.
Взяли лопаты, начали копать. Только сверху земля была мягкая, глубже – твердая, мерзлая, с пластинками льда.
Вот и кончился жизненный путь Карцева, случайного попутчика по этапу. Рабочий «Серпа и молота», комсомольский работник, заключенный Верхнеуральского политизолятора, ссыльный. Прав ли Володя? Что толкнуло Карцева на это? Желание искупить свою вину, доказать искренность своего раскаяния? Может быть, обещали свободу. Или просто слабость?
Ответы на эти вопросы ушли с Карцевым в могилу в далекой Сибири, на краю света.
Но даже если это так, все равно такого Карцева Саша не знал. Он знал больного и страдающего человека.
Возчик отставил лопату.
– Хватит. Медведь не докопается.
Гроб сняли с телеги, положили на веревки и, осторожно переваливая через свежую насыпь, опустили в яму.
Потом вытащили веревки и засыпали могилу. Все кончилось. Возчик вскочил на телегу, дернул вожжи и погнал рысью к селу. Саша и Борис остались у могилы.
– Надо дощечку с фамилией поставить хотя бы, – сказал Борис.
Но не нашлось у них ни фанерки, ни карандаша.
С горы далеко была видна Ангара, она катила свои воды среди скал и лесов из неведомых земель в неведомые земли. На горизонте вода становилась такого же цвета, как небо, сливалась с ним, будто не создал Бог еще тверди, чтобы отделить воду от воды.
Что-то горькое и радостное пронзило Сашу. В тоске и отчаянии, стоя на заброшенном кладбище, он вдруг совершенно ясно ощутил незначительность собственных невзгод и страданий. Эта великая вечность укрепляла веру в нечто более высокое, чем то, ради чего он жил до сих пор. Те, кто отправляет людей в ссылки, заблуждаются, думая, что таким образом можно сломить человека. Убить можно, сломить нельзя.
– Прочитайте!
Пока Ягода читал свое же последнее донесение, Сталин рассматривал его: грубое узкое лицо красно-кирпичного цвета с маленькими усиками под носом, как у Гитлера. Угрюмый настороженный взгляд. Не красавец!
На нем он остановил свой выбор еще в 1929 году. Менжинский тяжело болел, практически был не у дел, на Семнадцатом съезде партии вместо него в состав ЦК ввели Ягоду, его заместителя. Можно было бы освободить товарища Менжинского от должности председателя ОГПУ и назначить на его место Ягоду, но это было бы неправильно понято – в Менжинском все видели преемника Феликса Дзержинского. Месяц назад Менжинский умер. Тут же состоялось давно подготовленное решение Политбюро о создании Народного комиссариата внутренних дел. В него включили Главное управление государственной безопасности, милицию, пограничную и внутреннюю охрану, исправительно-трудовые лагеря и колонии, а также пожарную охрану и загс. Наркомом внутренних дел назначили Ягоду.
Кандидатура Ягоды не вызвала возражений в Политбюро – старый член партии, кадровый чекист, не политик, не член Политбюро, «нейтральное» лицо, не нарушит равновесия в партийном руководстве.
Свердлов, на племяннице которого женат Ягода, был в свое время невысокого мнения о талантах родственника: послал его сначала в редакцию «Деревенской бедноты», потом на рядовую работу в ВЧК. Но Свердлов мало разбирался в людях и напрасно хвастался, будто весь отдел кадров ЦК ему заменяет записная книжка. Ведь и ЕГО Свердлов считал «индивидуалистом», говорил ему это в глаза еще там, в Туруханской ссылке, и ОН не обижался. Свердлов, в общем, простой хороший парень, однако не личность. Ленин и поставил его во главе ВЦИК, должность чисто представительскую. После смерти Свердлова Ленин на это место подыскал тверского мужичка Калинина – «всероссийского старосту».