Не переставая вопить, я рванулся, опрокидывая стол, резким взмахом руки сшиб пленницу со стула и вместе с нею упал, больно ударившись о твёрдую пыльную землю. Грохнули выстрелы. Им тотчас ответили страшные крики. Картечь! Как, как можно полными мушкетными зарядами картечи бить в безоружных? В беспомощных? В женщин? Нет, злые стрелки, псы дона Джови, вам жить нельзя.
Пока мои люди поднимались с земли, пока рассеивался сине-белый пороховой дым, стражи проворно и слаженно отступили и скрылись в своей толстостенной, на сваях, хижине. Захлопнулась дверь, глухо клацнул засов. Спешно разбегались и прятались люди, вопили раненые, вопили и женщины – от страха; что-то орали Бариль и Стоун. За запертыми дверями хижины со звоном и дребезжанием звякали шомполы: там набивали заряды.
– О-о-ойс! – закричал я, вскакивая и поднимая вверх Крысу, но тотчас упал: просунулись в щели стволы, прогремел новый залп. Очень быстро заряжают, очень.
– Женщин и раненых – в хижину! – прокричал я, едва провизжала надо мною картечь. – Команда – к дальнему краю! – я махнул рукой в сторону тропы, ведущей на плантацию: туда свинец не долетит, между хижиной стражей и этим вот краем поляны – бревенчатый домик Хосэ. – И не бегите через открытое место! В лес, назад, возвращайтесь по лесу!..
Новый залп. Новые крики. Метнулся сквозь дым, прямо к хижине, Готлиб, подставил под дверь, подперев её, толстую палку, прыжками умчался в заросли.
– Эй, стрелки! – прокричал я, прячась за домом Хосэ. – Бросайте мушкеты и выходите! Обещаю вам честный суд по законам ближайшего государства!
В ответ снова прицельно ударили выстрелы. Безмозглые куклы! Стреляют одновременно. Теперь вот заряжают тоже все разом. Благодарю за спасительную минутку! Я помог женщине встать и, не выпуская её руки, бросился в безопасное место, за стены дома Хосэ. Здесь встал, поднял Крысу над головой. Тут же сгрудились рядом человек сорок.
– Пантелеус и Ари! – громко, отрывисто заговорил я. – Займитесь ранеными. Готлиб, Оллиройс! Осторожно – в дом Хосэ, там в кладовой – два мушкета. Приготовьте к работе. Тамба! Прикажи кому-нибудь из своих успокоить женщин. Робертсон, Бариль! Посчитайте, сколько имеется хороших клинков, раздайте самым умелым. Стоун! Отбери десяток людей, пусть быстро носят с той стороны, где нет окон, и сваливают под хижиной стражников сухие сучья и ветки. Пусть гады сгорят! И быстро, быстро! Скоро прибудет дон Джови с охраной!
Дружно затопали ноги. Яростный шёпот, и хрип, и сопение. Заплескалась работа.
Вопли женщин умолкли, лишь протяжно кричали раненые.
Заросли наполнились шумом и голосами. То и дело чернокожие люди выбегали на поляну, швыряли в сторону стреляющей хижины сучья и камни и, падая, крутясь, ускользая от выстрелов, возвращались обратно. Зачем? Вот одного зацепила картечь, упал, закусив толстую коричневую губу, задохнулся – но ни звука не издал, уполз, уполз в заросли, второй точно так же…
Но вот у хижины сбоку и всё пространство под ней уже забито сухим деревом.
– Огня! – пьяно и дико проорал я, и выбежавший откуда-то чёрный человек с факелом в руках метнулся к хижине.
– Тамба! – резко выкрикнул я.
Он застыл, как споткнулся, посмотрел в мою сторону. Нет, это мой грех, пусть на мне и останется.
– Дай! – коротко сказал я.
Он протянул мне факел. Я перехватил поудобнее древко и, выбрав паузу между шелестящими, рвущими воздух полосами свинца, прыгнул к дровам. Сунул факел меж свай и упал, завертелся волчком на пыльной земле, откатываясь в безопасное место.
Стреляющие, глотавшие, без сомнения, собственный мушкетный дым, не сразу сообразили, что происходит. А когда поняли, послышался вдруг удар в припёртую дверь, – привет вам, ребятки, от Готлиба, – и после пронёсся над поляной длинный, звериный, отчаянный вой. Поздно. Не только дым пластался по бревенчатым стенам, но уже и огонь запустил снизу вверх свои рыжие страшные руки.
– Сог… ласны! На… суд! – донеслось из пылающей хижины, и в окно выбросили три мушкета. Но уже нельзя потушить. Огненный шар вспух, взревел, не пускает. Поздно. Прими, Господи, их кровавые души, а вы примите смерть по делам своим. Поздно.
Смерч гудел и свивался над хижиной. Все, кто мог, собрались на поляне, распалённые, потные. Вдруг кто-то припал к вкопанному в землю котлу с водой.
– Назад! Нельзя! Отрава! – прохрипел я (сорвал голос, мог только хрипеть), подбежал, оттолкнул несчастного, успевшего-таки сделать несколько глотков.
Оттолкнул, поднял котёл, опрокинул.
– И вообще, пошли все прочь! У них там порох внутри! Бариль, гони всех!
Да, вовремя. Едва отошли от огня, как гулкий взрыв разметал по поляне горящее дерево. Теперь пришла иная забота – усмирять огонь, тушить, чтоб не наделал беды. Рвотный ком ворочался в горле – ужасающе едко несло чадом горелого мяса. Что, что мы здесь делаем? О, проклятое место!
Оллиройс и ещё четверо с ним сбились отдельною кучкой, осматривали мушкеты, опробовали курковые замки, крепили кремни. В кладовой нашлись и свинец, и порох. Вот только свинец не такой, какой надо бы: мелкие круглые градины, картечь. Понятно, самое надёжное средство против большого количества безоружных людей. Для серьёзного боя, тем более в лесу, не годится. Здесь нужны мушкетные пули… Будут пули! Готлиб и Оллиройс выволокли котёл, подвесили над огнём. Высыпали в него картечь, расплавили. Жидкий свинец вылили в канавки на земле (Нох постарался по старой памяти), залили водой, чтоб остыл, вынули, взялись рубить на одинаковые куски. Над костром тем временем установили сковороду, раскалили её почти до красна. На её малиновую поверхность роняли кусок свинца и, прижав его плоским камнем, катали. Катали до тех пор, пока он не делался круглым. Тут же Готлиб, остудив тяжёлый свинцовый орех водой, брался обтачивать его напильником. Но насечки напильника быстро забивались свинцом, и он тогда не точил, а скользил, словно мыло. Готлиб быстро совал его в огонь, держал минуту и, выдернув, сбивал с него крохотные, жидкие, блескучие шарики. В воду горячий напильник, в воду – и снова можно точить. Одна, две, четыре, десяток – ложились рядом с мушкетами массивные, круглые, тяжкие пули. Подожди, Джованьолли. Будешь ты нас помнить.
И в хижину я сунул пьяный и праздный свой нос. Четырнадцать раненых, не так уж и много. И раны не страшные. Картечные укусы редко смертельны, они лишь вышибают человека на время, только при выстреле в упор приводя к неминуемой смерти. Пантелеус всовывал в рот несчастным какую-то траву и приказывал быстро жевать. Они и жевали, и, как только на губах их выступала желтоватая пена, а глаза закатывались, лекарь грозно орал, помощницы плескали на раны какой-то горячей жидкостью, и кончиками двух острых ножей он влезал в раны и, прищемив, вынимал и отбрасывал в сторону окровавленные тусклые горошины. Затем стягивал края разрезов и ран, сшивал их тонкой нитью, и, когда человек возвращался в себя, ему успокаивающе говорили – всё позади, всё, всё позади, теперь боль уйдёт, нужно лишь полежать немного…