Им-то я и поручил встретиться с кузнецом и подготовить визит. Вскочив на лошадей, Эдд и Корвин умчались. Они отвезли сообщение, сколько будет гостей, а кузнец определил день и время. И мы поехали.
Кузня и вся небольшая усадьба его (с огромной – чтобы издалека было видно – подковой над воротами) находились шагах в ста от проезжего тракта, и он прошёл эти сто шагов и встречал нас, стоя прямо посреди большой дороги. Сверху, с седла своей лошади, я увидел сначала точку вдали, а потом и неподвижную человеческую фигуру, и вот уже он сам. Стоит неподвижно, чуть расставив босые ноги на подстывшей осенней земле, заложив лопаты ладоней за кожаный опоясок фартука. Тот же тяжкий взгляд из-под диких кельтских бровей, опалённая вкруг борода, гранитная глыба груди. Он прошёл – к назначенному времени – эти сто шагов, выказав тем самым предельное, какое только возможно, уважение. Возраст мой позволял уже такие вещи понимать. Ярдов за двадцать я остановил лошадь, передал поводья Бэнсону и пошёл пешком.
Мы обнялись. Постояли молча, понимая, что нелёгкое братство наковальни и молота превращают год совместной работы в целую жизнь. Так же, не произнося слов, повернулись и пошли по узкому срединному накату колеи к дому и кузне. Шли, то и дело подбивая друг друга плечом, а за нашими спинами шагали тоже спешившиеся Бэнсон и Нох.
Ничего не изменилось на кузнечном дворе. Тот же скупой и выверенный порядок вещей. Всё отлаженное, надёжное, прочное. Вилы, коса, лопата – стоят у стены, вытянув вверх толстые гладкие черенки. Длинная кованная скоба с округлым рядком нанизанных на неё подков. Угольный ларь. Забор. Ворота. Посреди утоптанного до каменной твёрдости двора – та самая колода, спил ствола исполинского дуба. Пиво, окорок, соленья, зелень, сушёная рыба, ломти чёрного хлеба с втёртой в мякоть крупной сероватой солью, грибы, варёные яйца, различной толщины и цвета округлые цепи домашних колбас. Четыре бочонка вместо стульев. На одном из них – широкий, как лопата, недлинный окороковый нож. Тот самый. Ну что, старый знакомый. Здравствуй. Будет тебе сегодня над чем поработать.
Кузнец привязал лошадей, навесил им торбы с овсом, взял ковш, полил всем на руки воды из бочки и лишь после этого широким жестом махнул в сторону колоды. Чинно, не торопясь, расселись. Помолчали. Сидели, меняясь спокойными, вескими взглядами. Но вот кузнец перевёл взгляд на бочонок, глухо кашлянул, протянул руки. С шипением метнулось пиво в пузатые кружки. Вспухла и зашлёпала оземь белоснежная пена. Хорошее пиво, дорогое.
И вот разобрали кружки. Нох неосторожно сунул остренький нос в рассерженную пену, дёрнулся личиком в сторону и чихнул. Бэнсон расправил плечи и одним долгим движением заглотнул все две пинты. Не переводя дух, молодецки. Мы с кузнецом переглянулись, пряча улыбки: новички! Помедлили, склонившись, втянули сквозь пену по глотку – холодному, колючему, терпкому. Покатали во рту, осознавая крепость и вкус. И – разом, не торопясь, ровно до половины. Притаилось дыхание. Слёзка выступила. Хорошо!
Бэнсон потянулся было к колбасам, но я перехватил его руку и вложил в неё зубчик маринованного чеснока, хрусткий капустный солёный листок и картофелину – горячую, с солью. Он сложил всё это в рот, старательно разжевал – и вдруг расплылся в улыбке: как вкусно!
– Вот, а теперь уже – колбасу, – сказал я со знанием дела, – но лучше сначала окорок. Пока вкус не заглушён солёным и острым.
Двигались челюсти, кланялся нож, таял окорок. Сыпалась яичная скорлупа, пищала раздираемая капуста – крепкая, мокрая, звонко лопались оболочки колбас. Душистым травяным запахом пропитывали пальцы солёные, по осенней поре, грибы. Точили смешанный аромат уксус и масло.
– Ну вот, мастер, – сказал я, когда пришла первая усталость. – Вот это, если идти по старшинству, человек по имени Нох.
Не осиливший ещё и половины кружки, но уже пьяненький старичок привстал, важно склонил голову с тремя клоками белых волос два над ушами, один над теменем.
– Мы плыли вместе два года назад, – продолжил я, – потом вместе тонули, спасались, воевали, жгли уголь, ловили акул, пели и стреляли в пиратов. Теперь вместе торгуем. Он охотник, умелец по всяким капканам и ловушкам (кузнец уважительно кивнул) – смельчак, умница и мой казначей. Так. Ну а этот молчаливый громила – Бэнсон. Когда-то был толстым малоопытным матросом, потом изображал носорога и в него стреляли из детских луков. Потом он нырял со мной на дно океана и поднимал оттуда затопленные пушки – и с тех пор всё время рядом. Однажды в Индии, в порту, ночью мы попали в засаду. Нас было семеро заурядных работников моря. Противника – девять тренированных головорезов. Тогда Бэнсон, имея в руке лишь матросский сундучок, пробился сквозь их первый ряд и держал двоих фехтовальщиков семь или восемь минут, Бэн, покажи руку.
Носорог коротким движением выставил перед собой страшные шрамы. Кузнец изумлённо покачал головой, запустил пятерню в бороду. Сказал непонятно:
– Ладно, попробуем.
Не поясняя, что имелось в виду, наполнил всем кружки. Теперь пили уже не спеша, вприхлёб, отдавая законные почести грибам и колбасам.
Прошло полчаса. Опустели и эти кружки. Кузнец встал, навис над колодой, снова сказал непонятное «попробуем» и ушёл в дом. Из дома он вынес к нам большой треугольный футляр. «Морёный дуб» – определил я. – «Шпильки, клей, металлические уголки». Что в нём может лежать? По форме – как чехол для парадной адмиральской треуголки, но явно побольше.
Кузнец положил футляр на пустой бочонок, отщёлкнул замочки, откинул верх. Внутри лежало – я сначала не понял, что это такое – рогатое чудище. Длинное узкое тело, металлическое с деревом. На одном конце, поперёк – стальная дуга. Обуженные концы слегка оттянуты назад и соединены витой стальной ниткой толщиной с подковочный гвоздь. Спереди из-под дуги торчала скоба, очень похожая на стремя. Сопредельное с чудищем внутреннее пространство чехла занято углублениями, в которых покоились, поблёскивая, многочисленные и самой причудливой формы накладки, надставки, натяжные ключи и прочая мудрёная оснастка.
Кузнец, напрягая руку, потянул, и чудище полезло из чехла. Миг – и нашим глазам явился мощный боевой арбалет. Даже в громадных руках кузнеца он оставался собой – крупным, тяжёлым зверем. Кузнец между тем достал из футляра и присоединил к арбалету плечевой упор, прицельную раму, шестигранный ключ с длинной, кованной в виде волны рукоятью. Ключ щёлкнул в гнезде, ладонь повела, вращая, рукоять, и медленно поползла тетива, оттягивая назад концы длинной дуги. Доползла, гудя от напряжения, к защёлке, прошла над ней и, утопив пружину, встала. Выскочила из своего гнезда защёлка, преградила стальной нити путь назад. Рычаг крутнулся обратно. Тетива легла и вдавилась в стопор. Кузнец, с шумом выдохнув, поднял взведённый арбалет и отставил его в сторону, а в воздухе в это время прокатился ветерок – слабый, едва ощутимый, но на своём пути он столкнулся с этой растянутой рамой, и до моих ушей вдруг долетело шмелиное басовитое гуденье. Мурашки побежали по коже, как только я представил чудовищность напряжения, затаившегося в арбалете.