Он узнал почему. Понял сегодня, когда кровь изо рта Андрея сливалась ему на колени. Ответ прост. Он расследует преступление, имеющее не тот знак. Не ту символику, не то внутреннее содержание.
Значит, подобным содержанием были наполнены и предшествующие случаю с Резуном три трагических эпизода, связанных с гибелью высших должностных лиц субъектов Федерации.
– Что ты делал в гостинице в ту ночь?
Колмацкий поднял на Антона уже окончательно пьяные глаза.
– Драл Майю.
– И все?
– И все. Она позвонила, сказала, скучает… На ее языке это значит, что хочется так, что уже невмоготу. Знакомая история… Мне тоже хотелось. А искать другую при наличии такой дивы – глупость. А при ее согласии – так просто маразм. Я не прав?
– Но тебя же не за это хотели убить? – глухо спросил Антон. – Что ты мог видеть? Что слышать? Чему стать свидетелем?
Коридорный, стараясь быть по пьяни предельно честным, принялся мягко хлопать по краю стола, с каждым хлопком выдавая по предложению.
Он был дома, она позвонила. Сказала, давай проведем вечер вместе. Он приехал, залез по лестнице, она впустила. Прошли в свободный номер…
– Сразу вопрос, – перебил Антон. – Это была не смена Майи, верно? Если так, тогда почему она осталась?
Ей, сказала, с семи утра нужно было подменять подругу. И она решила не рисковать с опозданием, поскольку ехать далеко.
Копаев подумал. От дома на Добрынинском переулке до гостиницы – четверть часа езды. Даже при том условии, что женщина будет дома краситься, завтракать и напевать, встать нужно в шесть. А освободилась она в десять вечера дня предыдущего. Неувязка…
– От Добрынинского-то?..
– От какого Добрынинского? – взвился Колмацкий. – Волховская…
– А Добрынинский? – уже не имитируя удивление, уточнил Антон.
Колмацкий не знает никакого Добрынинского! Майя всегда жила на Волховской. Что?.. Сестра?.. Первый раз слышит. Он бы знал. Черт… Что ж он так сегодня напился…
А что касается «видел – не видел», он может ответить следователю Приколову, как человеку, которого уважает, честно, как человек, требующий к себе хотя бы немного уважения.
Пришел – увидел – полюбил. Ушел. И, если его всякий раз за это убивать, то стрелять его нужно было еще в восьмом классе, когда он склонил к сексу двадцатилетнюю пионерскую вожатую прямо в пионерской комнате.
Колмацкого, погрязшего в воспоминаниях реальных и надуманных, уже с трудом держащегося на ногах, увели. Психолог уже успела сходить к начальнику и доложить, что следователь опоил свидетеля и теперь свидетеля несут к выходу, чтобы положить на какую-нибудь лавочку.
Это была ложь чистой воды. Начальник уже был осведомлен о том, что свидетеля несут на муровскую «кукушку». Психологи, они… Просто мало кто знает, что психологи в большинстве своем как раз те, кому помощь психолога нужна в первую очередь.
– Что делать будем, Антон Алексеевич? – спросил Дергачев. И потому, что этот вопрос явно не относился к расследуемому делу, Копаев догадался – капитан пришел в себя.
Антон прошел к окну, положив по пути руку на склоненную голову сыщика, потрепал и посмотрел на улицу. Время идет, а ничего не меняется. Он уйдет, а мимо этого здания, привыкнув к нему, как к скворечнику за окном, будут торопиться люди.
– Будем жить.
Человек из «БМВ» умел терпеть боль. Получив пулю в грудь от Тоцкого и еще одну от Копаева – в плечо, он скрежетал зубами, бормотал сквозь них какие-то неведомые русскому слуху проклятья, и, по мнению врачей, откровенничать не собирался.
Копаев выслушал это мнение молча. Его куртка, лацканы пиджака и воротник рубашки, заляпанные кровавыми пятнами, совершенно не гармонировали со спокойствием, которому мог бы позавидовать далай-лама. А врачи говорили и вглядывались в его зрачки – для них, врачей, такое спокойствие после ведра пролитой крови и пятерки трупов – своих и чужих – это не мужество, а шок.
Но следователь был невозмутим, его зрачки правильно реагировали на свет, и он был вполне адекватен в вопросах и ответах. Наверное, просто тупой – решили врачи, указывая ему на палату, где лежал человек из «БМВ».
Он лежал, оскаленный, на панцирной сетке без матраса, с привязанными к раме ногами и прикованными наручниками руками. Против его воли ему в обе вены на руках лился физраствор неверных и их же грязная кровь.
Он уже дважды пытался вырвать капельницы зубами и умереть, как подобает воину, но после второй безрезультатной попытки ему примотали голову к кровати куском простыни.
– Где Магомедов?
– Пш-шел, ш-шакал!.. – почти по-русски был ответ.
Антон захлопнул за собой дверь, вставил под ручку спинку стула, а больной, видя такие многообещающие приготовления, рассмеялся сквозь боль.
– Ты не на том небе ищешь Аллаха, – сказал Копаев, расстегивая куртку и садясь напротив.
В лицо ему ударился сгусток крови. Он стер его рукавом и как ни в чем не бывало откинулся на спинку.
– На твоем небе нет Аллаха, – и полез в карман куртки.
Раненый дернул бровью. От боли, скорее всего, не от удивления. Хотя удивляться было чему. В руке ненавистного русского, чью фотокарточку нашли в кармане доставленного в больницу, появилась бутылочка с кровью, запечатанная резиновой пробкой. Обычная медицинская бутылочка, в которую фармацевты наливают фурацилин, а некоторые экономные мамы используют по иному предназначению, натягивая на нее соску. Словом, бутылочка ничем не отличалась от той, из которой в вены раненого сливался физраствор.
– Свиная кровь идентична по своему составу с человеческой, – молвил между тем, деловито вынимая иглу из бутылки с физраствором, подлежащий ликвидации следователь. – И мне совершенно наплевать на то, где Магомедов. Я найду его без тебя. Но в благодарность за проявленный героизм я волью в тебя, скота, свиной крови. Готов умереть и войти в царство Аллаха преданным воином? Входи.
И игла-капельница пронзила резиновую пробку бутылки.
Раненый, напрягая последние силы, дико закричал. Он видел, как бордовая жила, спускаясь по пластиковой «вене», устремилась к его руке.
Грязное животное, свинья… Прикоснуться к свинье, съесть ее мясо… Проклятый во все века род, вечные муки после смерти!.. И как случилось так, что через мгновение ее кровь смешается с его кровью?! Еще минуту назад он был готов к вечной жизни, дарованной Всевышним! Он чист верой, по колени в крови неверных, и осталось ровно полметра до того часа, когда он превратится в свинью! О, Аллах, которого нет на его небе!.. О, Аллах!..
– Я не могу так умереть, – сказал он, наблюдая, как красной нитке осталось сбегать не более пятнадцати сантиметров.
Приколов сдавил колесиком жилу системы. Течение крови прекратилось.