Раздался шорох, затем под ногами у нас звякнуло.

– Близнецов сюда, быстро! – скомандовал я, и кто-то тут же их позвал.

– Ваша? – спросил я, протягивая на ладони старинную золотую монету.

– Это отца, отца! – заторопились они.– Он дал нам её, чтобы мы стрелка наградили, который из пушки!

Затолкав мальчишек подальше в комнату (назад они ни за что бы не ушли), мы приготовили на всякий случай оружие, и я отпер дверь. К нам, щурясь на свет факела, осторожно скользнул худой, обросший человек. Дверь захлопнулась, лязгнул засов. Я бросился и крепко обнял его.

На площадке у Жука воцарилось радостное оживление. Ярче запылал костёр, захлопотала над корзинами с едой миссис Бигль.

– Корвин! Эдд! И вы здесь? – ночной гость дрожал от волнения.

Его кормили, поили, рассказывали, перебивая друг друга, о том, что с нами произошло. Я же лихорадочно вертел в голове одну сумасшедшую мысль. Сходил, проверил оставшихся у двери Джейка и Робертсона. Возвращаясь, захватил горсть пороха из бочонка.

– Канонир! – громко сказал я, подходя к столу.

Он вздрогнул и оглянулся. Все замолчали.

– Годится этот порох для пушек? – я протянул к нему руку.

– Отличный порох, сэр! – доложил Оллиройс, вскочив и вытянувшись.

– Мистер Том, да это же… Это же… – Бэнсон, вытаращив глаза, диковато смотрел на меня.

– Сумеем, толстяк? – я сам холодел от в общем-то не принятого ещё решения.

– Если сумеем, это же спасение для всех! – он быстро глянул на Алис.

– А что вы затеваете? – тревожно спросила Эвелин. – Это опасно?

– Нет, не опасно, – ответил я. – Трудно – да. А ночью, в темноте – почти невозможно.

– Мы достанем пушки, – твёрдо сказал Бэнсон. – Сколько человек возьмем, мистер Том?

– Возьмем Джейка и Робертсона. Джоб, Эдд, Корвин! Смените их у дверей.

Жука подкатили к обрыву. Заскрипел ворот, плот начал медленно опускаться в чёрную бездну. Мы взяли с собой верёвки, которыми поднимали бочки, немного воды, хлеб, окорок. Пошли вслепую, без огня.

КУЛЕВРИНЫ

Перед отплытием я сделал два распоряжения. Первое – что вместо меня старшим остаётся Нох, со всей полнотой прав. Второе – что бы ни произошло, Оллиройс должен хорошо поесть, а главное – выспаться.

– Днём вы должны быть бодрым, канонир, – сказал я ему. – Мы очень надеемся на вас.

Он протянул ко мне полусогнутые, подрагивающие, худые пальцы и умоляюще прошептал:

– Одну пушку, капитан, привезите мне всего одну пушку!

Плот наш медленно опускался, а Оллиройс всё смотрел вниз, перегнувшись над краем обрыва, прижимал к груди стиснутые в кулак пальцы, и чёрные, спутанные косицы его волос свешивались вниз, и глаза горели.

Океан был спокоен. Мы долго искали в темноте наш корабль, обугленные останки которого чёрными, а потому почти невидимыми бугорками то появлялись, то исчезали под вялыми, почти неощущаемыми волнами. Чудом нашли то, что осталось от “Дуката”, и чудом, кое-как, закрепили плот. Я и Бэнсон скинули одежду, взяли верёвки и с разных сторон плота прыгнули в страшный, бездонный мрак. Почти час мы выныривали, судорожно дышали и с надеждой смотрели друг на друга:

– Ничего?

– Ничего…

Наконец, Бэнсон, сопя и отфыркиваясь, со стоном влез на плот.

– Кажется, есть, – прохрипел он, не выпуская из рук верёвки.

Мы потянули и сразу почувствовали тяжесть. Есть!

Мокрая, скользкая, с морскими ракушками на стволе, пушечка обосновалась на своём низком лафете в середине плота. Да, нам неслыханно повезло, что, помимо бортовых, громадных и неподъёмных пушек, “Дукат” вёз и эти вот маленькие, для стрельбы небольшими ядрами, кулеврины – их должны были продать в Индонезии. Мы нашли и подняли ещё одну – уже перед самым рассветом, и с ней – несколько ящиков-клеток с ядрами.

– Домой! – сказал я непослушными, окоченевшими губами.

Схватив весло, я принялся грести – чтобы хоть как-то согреться. Бэнсон же без сил растянулся на брёвнах.

Подплыв к скале, мы подёргали за верёвку, и к нам спустили корзину.

Сначала мы отправили наверх пушки и тихо млели внизу, на плоту, слушая доносящиеся сверху далёкие, неясные, смутные восклицания и восторги.

Как только поднялись сами, нас заботливо накормили. Узнав, что ночь прошла спокойно, мы повалились спать.

Проснулся я уже днём и, увидев сидящего возле себя Корвина, спросил:

– Который час?

– Двенадцать! – щёлкнул он серебряной крышкой часов.

Я вскочил, поспешил узнать новости и умыться. Кулеврины стояли на площадке и, задрав рыльца, блестели на солнце начищенными стволами.

– Мистер Том, у нас всё готово! – сообщил Нох.

– Что готово? – не сразу сообразил я.

– Пушки заряжены, готовы к выстрелу, – доложил Оллиройс и пояснил: – Обязательно нужно проверить, хотя бы одну.

– Там, на озере, не услышат?

– Не должны, – уверенно произнёс канонир. – Мы на другой стороне скалы, да и пещера погасит звук.

– Хорошо, – сказал я,– стреляем.

Оллиройс перекрестился, взял два фитиля, поднёс их к запальным отверстиям.

Бу-бумм! – пушки дёрнулись и окутались дымом. Ядра с шипением ушли в океан, всплеснули воду вдали. Канонир схватил подзорную трубу, посмотрел.

– Легли рядом, – сообщил он. – Отличный бой, капитан!

Решено было одну пушку установить на плоту, вторую оставить здесь, наверху. Немедленно взялись переоборудовать плот, и к трём часам пополудни он был готов. На нём поставили толстые борта – толстые настолько, чтобы их не смогла пробить мушкетная пуля. На носу и корме – высокие, почти в рост человека, а с боков, где были вёсельные уключины – пониже. На плот спустили пушку, закрепили. Туда же переправили ящик пороха, клетку с ядрами. Канаты вдоль бортов, скамьи, под ними – запас пищи и воды.

Прошёл ещё час, и от поста примчался Эдд.

– Идёт Стив! – сообщил он. – Один, с белым флагом!

Мы бросились к двери. Да, один. В своём дорогом камзоле, в малиновой бархатной треуголке с перьями. На шее – неизменный красный платок. Оружия при нём не было.

УЛЬТИМАТУМ

Неторопливо шагая со ступеньки на ступеньку, он дошёл до террасы, остановился, картинно выставив ногу. Оскалившись в надменной улыбке, вскинул над головой треуголку.

– Добрый день, джентльмены!

Здесь взгляд его упал на лезвия протазанов в руках Бэнсона и Джейка, вставших слева и справа от меня. На его лице, сменяя довольство, мелькнула тень озабоченности и досады. Однако мгновенно взял себя в руки и прежним, бодрым и непринуждённым голосом спросил: