— А кого спросить-то? — чуть не плача, выговорил он. — Ты ведь, верно, не эта… не Савельева, а?
— Спроси Марию, — коротко ответила я.
Я покинула клинику поспешно и не оглядываясь. Конверт лежал в сумочке и даже сквозь нее жег бедро. Мне казалось, что кто-то смотрит вслед. Пристально, не мигая. Быть может, это и в самом деле было так. Доктор Сенников? Да едва ли. Сейчас он занят тем, что переваривает случившееся. Я так загрузила беднягу уверениями в неотвратимой опасности, что даже сама начала верить, будто Сенникову что-то угрожает. Впрочем, все ходим под богом и каждому из нас грозит свой дамоклов меч. Так что с этой позиции все было чисто. Другое дело, что у Алексея Звягина могло не быть и намека на то, что я ему приписывала: надавить, расколоть, замочить Сенникова! Быть может, наследничек (а ведь он, верно, метит этой Камилле в мужья) просто приехал ознакомиться с новым владением, к тому же тут работал, жил, а потом и умирал его отец. А с Сенниковым он мог быть знаком и раньше, хотя и не коротко. Да, так оно, судя по всему, и было.
Я остановилась на углу и вдруг, хлопнув ладонью по сумочке, звонко засмеялась. На меня оглянулись прохожие, а какой-то небритый маленький армянин, верно, восприняв мой смех как призыв к действию, подкатился на кривых, как турецкие сабли, ногах и залопотал:
— Э, я Андроник, да. Харощий пагода, э?
Я не видела армянина. Я пробормотала сквозь несколько истерический смех:
— А самое-то приятное во всей этой свистопляске — по счету не заплатила! Три дня на халяву, а! Разорят Сенникова теперь, наверно…
— Э, пачиму так говорищ, — строго налегал сбоку армянин Андроник, — всо заплачу, щьто надо! Ны-ка-кой халява! Пойдем гуляй в рэсторан, да?
Только тут я заметила назойливого сына юга. Но ничего не сказала, а быстрой походкой начала удаляться по внешнему периметру ограды клиники. По направлению к морю. Армянин кричал и сигнализировал мне вслед, как целая команда матросов в авральной ситуации, но я не обращала на него никакого внимания. Я шла до тех пор, пока не оказалась в тихой аллейке. Никого не было. А так как в Сочи мало таких мест на природе, где можно остаться в одиночестве, то я не стала привередничать и искать более гарантированного уединения. Тут горел фонарь, и его свет был достаточно ярок, чтобы разглядеть все, что нужно.
Я вынула из сумочки конверт и разорвала обертку. Сердце подпрыгивало, как подбитая камнем птица. Мне даже в голову не приходило, что, открыв конверт, я могу вынуть оттуда фото совершенно незнакомого мне человека. Или то, что Сенников мог подсунуть мне фотографию своей собачки или хомячка. Или открытку с изображением Пап Буба Диупа, игрока футбольной сборной Сенегала, с восторгом поминаемого Родионом все лето и навязшего в зубах до такой степени, что даже я запомнила это попугайское имя.
Я вытянула фотографию из конверта и глянула.
Человек был совершенно незнаком мне. То есть — я не сразу узнала его, до такой степени невероятным было то, что именно ЕГО фото оказалось в этом конверте. Я смотрела на фотографию и чувствовала, как мороз струится по коже. Нет! Этого решительно не могло быть. Никак не могло быть, потому что не могло быть никогда! Но… я подняла голову к темному небу, и рой мыслей закружился у меня в голове, я едва не потеряла равновесие и не ухнула в растущие под боком кусты. Глупость какая! Я сунула фото обратно в конверт и пошла прочь из аллейки. Угрюмая, последовательная работа шла в мозгу: как, как ЭТО могло произойти?
Дойдя до ярко освещенной витрины магазина, я вынула конверт и снова извлекла фото. Теперь оно было освещено настолько ярко, что не оставалось сомнений: я не ошиблась. То, что в аллейке могло было быть списано на изъяны освещения, теперь не имело права на существование. Ошибки быть не могло. Это был именно ОН.
И чем дольше я думала об этом человеке, тем больше понимала, что ситуация проясняется для меня и что многое становится на свое место с беспощадной и неотвратимой легкостью.
* * *
Из Сочи я улетала через два дня. В свете новых соображений, возникших у меня в связи с получением от Сенникова роковой фотографии, я провела в городе еще два часа. Преимущественно в частном секторе. Наконец, посчитав работу на этом фронте выполненной, я взяла авиабилеты обратно в Москву.
Кстати, выяснилось, что я сохранила такое вредное для человека моей профессии качество, как совесть. Я позвонила в клинику и попросила пригласить к телефону доктора Сенникова. Оказалось, что он уволился. Правда, мне посоветовали позвонить ему домой, и в результате нескольких звонков у меня оказался номер сенниковского сотового.
— Привет, Боря, — сказала я, — ты, значит, и вовсе ушел с работы?..
— Кто это? — Голос звучал всполошенно.
— Это тебя беспокоит твоя недавняя пациентка. Я, кажется, не заплатила за три дня содержания в клинике?
Он закашлялся.
— Да, я помню, — сказал он тихо. — Кстати, ты оказалась совершенно права.
— Что, Звягин тебя все-таки выловил и угрожал?
— Лучше бы он угрожал. Он дал мне на попечение свою мымру. Эту Камиллу. Она опять приперлась пьяная. Заявила, что ей нужно увеличить грудь, а если ей не понравится, то этот силикон мне в задницу зальют. Так и пообещали. А главврач, видно, сильно их опасается, потому как не вмешивается. Так что даже хорошо, что ты меня так… огорошила. Сам бы я ни за что… да. Это же как в анекдоте: хорек птица гордая, пока не пнешь — не полетит. Я бы с насиженного места ни за что не стронулся бы, даже после того, как Звягин мне по пьянке заявил, что я, верно, и зарезал его отца, чтобы место занять. И попросил на глаза не попадаться. А что, правда, этой дуре большое состояние отошло? — после паузы спросил он. — Этой… Камилле Романовне?
— Некоторые зовут ее Кобылой Барановной, — сухо отозвалась я. — А насчет наследства — правда. Она у нас, как верная супруга, по контракту отхватила.
— Везет же дурам, — сказал он и положил трубку.
На этом наш диалог прервался. Откровенно говоря, как я ни кляла себя за глупость, все равно не могла отделаться от угрызений совести. Дескать, испортила доктору Боре жизнь.
…Сванидзе встречал меня в аэропорту. Верно, дела в самом деле шли у него неважно, если он находил время для поездки в аэропорт и — оправдания для траты этого времени. Он ссутулился еще больше, длинный нос вытянулся, щеки, напротив, втянулись, и он стал похож на большую, преждевременно одряхлевшую хищную птицу.
— Ну, что у тебя? — спросил он. — Есть новости?
— Да кое-что.
— И?.. — с живостью спросил он. — Сказав А, надо говорить и…
— Знаю, знаю. Все по порядку, Берт. Сначала — ты докладывай, как говорит твой сосед Антон Антоныч Бородкин. Как там идет следствие?
Альберт Эдуардович помрачнел, в глазах тусклыми желтыми огоньками загорелось раздражение.
— Дело дрянь, — отозвался он. — Поясню свою мысль. Родион пока что в себя не пришел, до сих пор не очухается. Вокруг него наплели уже несколько томов обвинений. Только успеваю допросы прокатывать. Там уже и без меня настряпали. Верно говорил Валентин Евграфович, что много у Шульгина недоброжелателей. И еще — не думал, что у покойного Сильвера столько покровителей в ментуре. Пришел ко мне не далее как позавчера один пышный генерал, развалился в моем кабинете, что у себя в ванной комнате, разве что в рожу мне не плюет. Говорит: ну что, следак Сванидзе, как там продвигается дело по Шульгину? Я отвечаю, что работа идет, что работа, понимаете ли, кипит, а он мне: «Да что вы тут, знаете, развонялись? И так все понятно! Совсем прокуратура работать разучилась, надо пришпорить через кого следует!» И сказал мне тот генерал, что и так все понятно, что надо Шульгина закрывать на «пятнарик», в крайнем случае — на семь вырисовывается, не меньше. Дескать, отпечатки, запись, баллистическая экспертиза и… «Чего же тебе надо, собака?» — как говорил Иван Васильевич Грозный режиссеру Якину в соответствующем фильме. Погано. Такое впечатление, что меня специально ткнули носом в это дерьмо: дескать, сажай своего приятеля на полную. А не взяться — не мог, сама понимаешь. Единственная надежда, что он очнется и сможет давать внятные и серьезные показания — вменяемые показания. Которые хоть чуть-чуть бы поколебали железобетонную уверенность в его виновности. Но знаешь, Мария, — понизил он голос, — вот скажет мне Родион, что он не убивал… пусть там хоть сто прямых улик, все равно: поверю! Поверю, что это не он! И будем искать… Так что там у тебя?