Я чуть улыбаюсь. Очевидно, Казбек попытался вступить в тесный контакт с моей голограммой, внезапно возникшей в комнате.
— Зря улыбаешься, Рома. Как-то сегодня мыслепередача идёт не так…
— Это прибор у меня тут стоит, подавитель телепатии. Чтобы лишить возможности…
— Ну и правильно стоит. Вот послушай мои рассуждения.
Дед старательно орудует шомполом.
— Представь себе ситуацию: идёт война. Наша, значит, война-то, Великая Отечественная. Год одна тысяча девятьсот сорок третий, накануне Курска — так будет вернее всего изобразить ситуацию. То есть перелом-то уже произошёл, но враг ещё ой-ой как силён и намерен попытаться переломить ту ситуацию обратно. И вот внезапно некто из наших узнаёт, что строится в Германии некий объект… да хотя бы атомный реактор, для определённости чтобы. Сверхмощный, стало быть. И в ходе строительства того реактора допущены просчёты и ошибки, так что при пуске вся Германия ухнет в тартарары. И вот некто решает этому процессу помешать, значит… Спасти Третий рейх и его обитателей. Вопрос — кем он будет для наших, этот некто?
Я отвечаю не сразу.
— Обвинение серьёзное, Пётр Иваныч. Позволь тогда встречный вопрос. Неужто все немцы тогда, в войну, должны были быть уничтожены? Ведь даже Сталин…
— Я понял тебя, Рома, не старайся. Твои объясняловы не катят, как любит говорить Колька-Хруст. То, что там сказал товарищ Сталин насчёт «мы не с немцами воюем, а с фашистами», оставим на нём. Гуманность, всё это стало значимым ПОСЛЕ войны. У войны свои законы, Рома, — или ты свой, или враг. Или — или, третьего не дано.
Дед с лязгом загоняет затворную раму на место.
— Не воевал ты, Рома. Не возражай, я знаю, что ты скажешь. Послушай ещё. Когда Мауна рвала в клочья тех эсэсманов, что баб да детишек в сарае спалить хотели, она не интересовалась, как переживут утрату кормильцев их жёны и дети. И я тогда сроду не интересовался, идейный передо мной фашист или же мобилизованный. Всё, что требовалось тогда от немца — быть мёртвым, остальное мелкие детали, по сути дела неважные.
Дед защёлкивает крышку ствольной коробки.
— Так думал в ту пору не только я. Так думала вся страна, в которой ты родился и вырос. И если бы у немцев действительно был тогда такой реактор, то взрыв его все наши восприняли бы с глубоким удовлетворением. Нет больше Германии, стало быть, не будут идти оттуда танки с чёрными крестами. Не будут ихние фрау делать патроны да снаряды для муженьков, не будут их умные инженеры строить новые самолёты… И вермахт загнулся бы разом. И не было бы лишних миллионов убитых и замученных.
— Наших. А как насчёт немецких детей?
Дед аккуратно вставляет в пазы обойму, одним заученным движением загоняет патроны в магазин.
— Возможно, ты и прав. Вот и Маша то же самое мне говорит, и даже Уэф… Меж собой спорят, а тут согласны примерно… Что ж, у меня нет основания им возражать, Уэф на десять лет вглубь видит… Глуп я, Рома. Ты уже вырос, куда мне до тебя… Но знал бы ты, как я мучаюсь. Вот застрели я тогда тебя, и сам застрелись… Всего-то два трупа, и всё пошло бы иначе. Всё бы нынче закончилось, и забыли мы про «зелёных».
Я смотрю без улыбки.
— А теперь послушай, что я скажу. Не застрелил ты меня потому, что такого просто не должно было случиться. У меня есть стойкое ощущение, что процесс пошёл с того момента, как Ирочка уронила свой перстенёк. Нам не дано увидеть всю картину мира, Иваныч. Ни мне, ни тебе, ни даже Уэфу. Вот так вот, как говорит наш папа Уэф.
Дед Иваныч пристально вглядывается в моё лицо.
— И глаза у тебя сейчас прямо как у Уэфа. Мудрые какие-то стали глаза у тебя… Ты прости, Рома. Не убедил ты меня, и даже Уэф с Машей не убедили. Возможно, и дурак я, значит, партизан реликтовый. Однако за свою жизнь усвоил я крепко — всякое пособничество врагам неуместно. Вот так вот, как выражается наш Уэф.
Изображение деда гаснет, сменяясь изображением папы Уэфа, колдующим над виртуальной клавиатурой.
— Как я понял, вы поговорили.
— Это да, — без улыбки подтверждаю я. — Дед обвинил меня в пособничестве врагу, читай — в предательстве. А ты… папа?
Уэф отвечает не сразу.
— Давай разложим по порядку. Во-первых, пособничество и предательство не одно и то же. Во-вторых, пособничество, пусть и косвенное, в данном случае имеет место. И в-третьих…
Он снова замолкает. Гасит экран и виртуальную клавиатуру.
— Я живу не так уж мало, по сравнению с тобой во всяком случае. Но случаи, когда я не мог определиться, я могу пересчитать по пальцам. Даже когда вы с Иоллой… тогда было проще.
Он поворачивается ко мне.
— А вот сейчас как раз такой случай. Я не могу понять и определиться. Пётр Иваныч видит то, что видит. Я вижу больше. Станешь ты Спасителем в мире «зелёных» или просто Иудой для двух миров сразу, зависит только от тебя.
Ага, похоже, дозрела!
Я ловко сворачиваю шею-черешок древесной дыне, на которую положил глаз уже давненько. Когда я её заметил, она была ещё размером с огурец…
Сколько же я тут сижу?
Время, время! Время утекает, как вода сквозь пальцы. Скоро меня призовут в Верховный суд на слушание дела, а у меня ничего не готово. Не решена ни одна из намеченных задач.
Я пробираюсь через поваленные стволы деревьев, которые некому убирать — нет здесь летающих роботов-лесорубов. Настоящие дикие джунгли. И сам я сейчас, очевидно, больше всего похож на первобытного ангела, из тех, что обитали в Раю шесть с лишним тысяч лет назад. Сходство усиливает стилизованный под старину узкий кинжал-стилет, болтающийся на моей шее — именно так носили свои ножики древние Ирочкины предки. Не хватает только лука и колчана с отравленными стрелами…
«Рома, ты где?»
Шелестящий бесплотный голос, к тому же искажённый этим мерзким прибором, узнать невозможно.
«Ты кто?»
«Я жду тебя на северном берегу».
Я проворно спускаюсь, держа древесную дыню под мышкой. Интересно, интересно… Кто бы это мог быть?
До берега тут всего полтораста шагов, но этот край острова самый труднопроходимый. Я пробегаю по лежащему бревну, продираюсь через папоротникообразные кусты и наконец выбираюсь на прибрежный пляж, отряхиваясь от мелкого лесного мусора. Где тут мой таинственный гость?
Высокая фигура, покрытая коротким блестящим мехом, стоит у кромки прибоя. Сэнсэй чуть шевелит на макушке кошачьими ушами, вперив взор в бескрайнюю гладь океана. Цанг?!
«Здравствуй, Рома, — он оборачивается ко мне. — Всё-таки ваша модификация подавителя телепатии ещё хуже нашей. Как у тебя голова не болит…»
— Извини, я буду говорить вслух, — Цанг переходит на звук. Сэнсэйская речь звучит необычно, но я всё же недаром тратил время на учёбу и понимаю смысл сказанного напрямую, без телепатии. — Потому как не уверен, что все мои мысли из-за этого прибора дойдут до тебя верно. Как твоё душевное равновесие?