Между тем Орланду был уже у подножия широкой деревянной лестницы. Гарнье посмотрел на него и отвел взгляд, словно юноша не имел отношения к его неприятностям. Людовичи находился всего в восьми шагах от причала и от еще одной безрассудной попытки искупить вину. Иоаннит боялся подвергнуть его опасности, обратившись к нему, и в то же время ему была нужна «мертвая зона» вокруг пасынка, смертельная для каждого, кто попытается туда проникнуть. Дождавшись, когда Орланду поднимется на третью ступеньку, рыцарь окликнул его:
– Мы готовы уйти!
Своим тоном он давал всем понять, что возражения не приветствуются.
Людовичи остановился и посмотрел на него.
Гарнье, самомнение которого ничуть не уменьшилось, неправильно истолковал намерение Тангейзера.
– Тогда, ради всего святого, уходите! – крикнул он. – У меня нет полномочий вас преследовать.
Луна светила прямо в лицо Бернара. Капли пота падали на его стальной нагрудник. Ярость и злоба капитана не могли скрыть его жалость к себе и страх. Его знамя было осквернено, а личная армия – разгромлена. Однако он был богат и имел роскошный дом. Слава, купленная собственной кровью, привлекала его меньше той, за которую уплачено кровью других.
Орланду не двигался, хотя варианты его действий были очевидны.
Но госпитальер на всякий случай заявил о своих претензиях на приз:
– Дьяволу сегодня нужна твоя душа! И ему не принято отказывать.
Гарнье прижал кулак к сердцу, словно пытался имитировать хорошие манеры:
– Я никогда не служил Ле Телье. Я восхищался вами! Во всем этом не было необходимости.
Матиас обвел рукой огромный, мрачный некрополь, в который превратился усеянный трупами берег:
– О необходимости можешь рассказывать не мне, а им.
– Вы меня слышите, шевалье? Я уступаю. Вы победили, – повторил Бернар.
Орланду отвернулся, словно его схватка с совестью завершилась.
Он поставил ведро на землю, собираясь прислушаться к голосу разума.
Если Тангейзеру удастся продлить этот фарс еще на минуту, юноша незамеченным доберется до заграждения – никому не будет до него дела.
На помощь пришел Гарнье, обеспокоенный его молчанием.
– Вы получили все. Что вам еще нужно? – спросил он.
Неожиданно иоаннит заметил синюю ткань на шее капитана. Он узнал шарф Карлы, еще когда капитан покидал дом Ле Телье, и догадался, какое она нашла применение этому куску шелка.
– Это у тебя шарф моей жены? – крикнул рыцарь.
Кто-то загоготал. По рядам милиции пробежал нервный смех.
Тангейзер улыбнулся. Пусть пожалеют своего предводителя, если они способны на это чувство.
Гарнье сдернул с шеи шарф, словно это была петля.
Орланду снял тряпку, прикрывавшую ведро.
Матиас напрягся.
Сын фанатика собирается показать Бернару голову. Он не покидал сцену, а снова завоевывал ее. Госпитальер понимал и это, речь уже шла не о совести его пасынка. Этот долг был уплачен, когда он убил Доминика.
– Эй, ты! – крикнул рыцарь, кивая на Людовичи. – Парень с рукой на перевязи и с ведром! Принеси мне шарф Карлы!
Орланду уронил тряпку, но не повернулся и не выпрямился.
– Живее! – поторопил его отчим. – Она устала. И она долго ждала.
Юноша колебался. Наконец он сунул руку в ведро.
Парень хочет доказать, что он мужчина, понял Матиас. Пора выяснить, какой ценой…
Орланду поднял голову Доминика за волосы, и в эту секунду Тангейзер выстрелил.
Усилие, которое развивал лук, было громадным. Турецкая тетива запела, словно струна арфы.
Людовичи бросил голову на верхние ступени лестницы, но никто этого не заметил.
Стрела вонзилась в живот Гарнье чуть ниже кирасы. Вероятно, наконечник попал в толстую кость, потому что капитан повернулся вокруг своей оси, словно гигантская марионетка. Он рухнул на бревна с таким воплем, что его отряд застонал вместе с ним. Голова Доминика покатилась к Бернару и остановилась в нескольких дюймах от его лица, но страдания капитана были сильнее, чем эта ужасная картина.
Госпитальер вставил в лук новую стрелу. Пока «пилигримы» завороженно смотрели на упавшего капитана и прежде чем это зрелище спровоцировало бунт, рыцарь постарался переключить их внимание.
– Бери шарф, приятель. Быстро! – приказал он пасынку. – Или я прикончу тебя и найду кого-нибудь другого!
Орланду посмотрел на него. Он не верил, что отчим будет в него стрелять, и догадался, о чем идет речь. Кивнув, юноша поднялся по лестнице.
– И оставь свой трофей там, где он лежит. Твои товарищи насладятся им позже, – велел ему Матиас.
Эта угроза, а также предположение, что голова принадлежит несчастному гугеноту, должны были завершить маскарад. Тангейзеру оставалось только наблюдать за зрителями.
Людовичи нагнулся и выдернул шарф из-под тела капитана. Если Гарнье и понял, что этот молодой человек – не «пилигрим», то сообщал об этом лишь глухими стонами. Орланду двинулся по краю площади к причалу. Несколько ополченцев крикнули ему что-то ободряющее. Ступив на плашкоут, парень посмотрел на отчима.
Тот махнул ему рукой, не отрывая взгляда от толпы.
Орланду прошел одну лодку, и Матиас отступил. Юноша перебрался через цепь на корму и протянул ему шарф. Он был испуган. Он был болен и слаб. Он отлично прятал это. Но Тангейзер всё видел.
– Отдай матери, – сказал он пасынку.
– Она не возьмет его от меня, – замотал тот головой.
– Карла возьмет от тебя шарф, даже если он заражен чумой. Я сказал ей, что ты выигрываешь для нас время, которое нам уже не нужно. И поскольку ты действительно долго тянул время, нет никакого смысла опровергать мои слова.
– А истина?
– Истина служит лишь твоему тщеславию. У Карлы уже есть один ребенок, с которым нужно нянчиться.
Орланду поморщился.
– Мне ты уже всё доказал, – продолжал мальтийский рыцарь. – Если ты не доказал это себе, значит, вся твоя затея провалилась и ты еще ребенок. Тебе решать. Все, что нужно твоей матери, – знать, что ты жив. Поэтому я прошу тебя, как мужчина мужчину, избавь ее от твоей вины, твоей истины, твоих метафизических терзаний и прочих помоев, которыми ты питался последнее время.
Кивнув, молодой человек сунул шарф под повязку на руке.
– Я выиграл время, которое вам не нужно, – повторил он слова отчима.
– Нам не было нужно время, чтобы уйти. Но я благодарен тебе за каждую минуту, – заверил его Матиас.
Орланду не понял. Он не представлял, что его возвращение значит для Карлы. Но подобное невежество – врожденное право сыновей, а некоторая глупость – привилегия юности.