– Тот, кто хочет ударить собаку, всегда найдет палку. Таков мир, в котором мы живем, дети мои. А я его повелитель, – объявил бандит.
Затем он убрал ногу, и Жоко отполз на четвереньках в сторону, давясь обгорелой шерстью и кожей собаки и подвывая от боли в сломанных ребрах. Потом юноша встал, часто и неглубоко дыша. Инстинкт человека, пресмыкавшегося всю свою жизнь, заставил его действовать – он побежал по переулку, прижимаясь к домам.
Кто-то из банды бросился было за ним:
– Вернуть его, хозяин?
– Нет. Для меня он мертв. – Гриманд махнул кувалдой в сторону Эстель. – И ты тоже. Ты привела Гоббо и Жоко к нам в банду. А они нас подвели. И ты нас подвела, моя маленькая рыжеволосая роза. Ты не смогла открыть дверь.
Король воров указал на убитых, лежавших на пороге дома и в уличной грязи:
– Смотри, чего это нам стоило. Пусть это будет уроком для всех.
Ля Росса замерла, потрясенная несправедливостью обвинения. Она обвела взглядом остальных, но не нашла поддержки – только ухмылки и настороженные взгляды. Тогда девочка посмотрела на Карлу.
Несмотря на враждебность маленькой парижанки, итальянка сочувствовала ей. Но женщина была настолько потрясена разворачивающимся перед ней спектаклем, а также изменениями, происходившими внутри ее тела, что сил у нее хватало лишь на то, чтобы не упасть со стула.
– Но я была храброй. – Губы Эстель дрожали. – Я рассказала тебе о турке. Он хотел меня убить. Если бы я не рассказала, он бы убил тебя.
Карла вспомнила, что не позволила Алтану убить Эстель – вероятно, это и погубило всех. У нее закружилась голова.
Девочка же в это время указала на графиню:
– Карла с юга подтвердит, что я была храброй.
– Совершенно верно, – заявила итальянка. – Да. Она была очень храброй.
Однако увидев лицо Гриманда, она поняла, что ее слова лишь утвердили приговор Эстель. Только что продемонстрировав своей шайке, что не потерпит от них дерзости, предводитель был обязан показать, что девочка тоже не является исключением.
– Вышвырните ее, – приказал он подчиненным. – Пусть отправляется к своим крысам.
Трое парней попытались схватить Ля Россу, но девочка уже привыкла спасаться бегством. Ускользнув от их рук и ног, она бросилась прочь. Один из воров бросился за ней в погоню и ухватил воротник ее грязного платья. Юная парижанка дернулась, и платье порвалось на спине. Она резко повернулась и, зашипев, ударила преследователя между ног. Парень отпустил ее, пытаясь защититься, и Эстель снова бросилась бежать вдоль улицы. Вскоре она исчезла в темноте, и только ее плач донесся издалека до Карлы.
Маленькая грабительница не была ей другом, но графиня почувствовала, что лишилась единственного союзника на этой улице, наводненной жестокостью и безумием.
– Теперь послушайте, – сказал Гриманд. – Городская милиция восстала из мертвых, будто Лазарь, и не мне вам рассказывать, что будут делать эти тупые ублюдки. У таких, как мы, нет друзей, и милицию, в отличие от стражи, нельзя подкупить. Поэтому до рассвета мы должны все закончить и убраться отсюда. Каждый знает, что делать. Знает, где искать. Задняя дверь еще забаррикадирована – идите и откройте ее, чтобы через этот выход тоже нагружать тележки. Не пропустите погреб – там полно всякого вкусного добра – и не забудьте принести лестницу. И выгоните оттуда всех собак.
– Смотрите, там, наверху еще одна женщина! – закричал Биго.
Карла приказала себе не делать этого, но было уже поздно – она инстинктивно подняла голову. Из разбитого окна гостиной смотрела Симона. Их взгляды встретились, и итальянка поспешно отвернулась.
– Мы можем попользоваться ею перед тем, как убить? – спросил Пепин.
– Она богатая и сладкая, с отличными жирными сиськами и расселиной в заднице, способной задушить живого угря, – прорычал Инфант. – Рискну предположить, что она прольет реки слез, чтобы смягчить ваши юные сердца, но вы не должны размякать. Помните о своих матерях и сестрах, которые скребут ей полы, моют ее ночной горшок, а она даже не снисходит до того, чтобы запомнить их имена. Была ли она когда-нибудь доброй? Покажите ей, как выглядят ее красивые полы, когда стоишь на коленях. Покажите, что у нее в ночном горшке.
Карла услышала, как кто-то всхлипнул у ее плеча. Она схватила Антуанетту за руку и притянула к себе.
– Милая, стань на колени передо мной и прижмись головой к моему животу, – прошептала она девочке. – Почувствуй ребенка. Спой ему колыбельную, только очень тихо.
– А мы можем убить всех остальных гугенотов, хозяин? – спросил еще кто-то из грабителей.
– Это приказ самого короля, и даже я не стану спорить с королем, – отозвался главарь.
– А гугеноты такие же плохие, как филистимляне?
– Они хуже филистимлян, – ответил Гриманд. – Но Самсон убил тысячу филистимлян челюстью осла – горы трупов, как говорят. И его вспоминают как героя. Так что вытаскивайте свои ножи и сделайте то же самое во имя Господа, Парижа и короля Карла!
Оборванцы издали радостный вопль и ринулись в особняк д’Обре.
Карла закрыла глаза и прижала ладони к ушам Антуанетты, приготовившись к неизбежному. Из разбитых окон доносились отчаянные крики – убийц и их жертв. Пронизанный ужасом и болью голос Мартина. Затем крик Шарите. Последним умер Люсьен, и на некоторое время стало тихо. Итальянка почувствовала странный запах и открыла глаза.
Перед ней на корточках сидел Гриманд. Его лицо приблизилось, но темнота скрывала его черты, словно вырубленные из гранита, – лишь глаза и громадные, редко расставленные зубы блестели в полумраке.
– Вкусное вино? – спросил он.
– Я не пробовала.
В доме закричала Симона. Тело Антуанетты вздрагивало, но девочка не произнесла ни звука.
Король воров положил ладонь на голову малышки и погладил ее по волосам. Карла подавила желание сбросить его руку. Жалобное пение девочки сменилось всхлипами, и бандит пробормотал что-то успокаивающее.
– Вы заставили меня поверить, что эта гугенотка – ваша дочь.
– Нет, я заставила в это поверить ваших людей, – ответила Карла.
– Вы настроили против меня Жоко.
– Он хотел меня убить. Я защищалась. А вы помогли. Спасибо.
Гриманд кивнул:
– Я должен был убить Жоко?
Ее муж так бы и поступил – в этом графиня не сомневалась.
– Да, – сказала она.
– Вы правы. – Главарь шайки провел пальцем по щеке. – Я проявил тщеславие.
Истошные крики Симоны сменились протяжными стонами, заглушаемыми потоком ругательств, грубым смехом и пререканиями ее мучителей.
Грубое, массивное лицо Гриманда приняло задумчивое выражение.
– Можете оставить себе «дочь», – сказал он. – Но больше не смейте мне лгать.