Девочка сражалась за флейту с мальчишкой, который был почти в два раза больше ее.
– Антуанетта, отдай! – крикнула Карла.
Малышка попыталась ударить своего соперника ногой, но промахнулась и отпустила флейту. Потом она что-то крикнула мальчишке и побежала к графине, едва не плача от злости. При виде Гриманда девочка поджала губы, и Карла стиснула ее плечо.
– Я найду тебе другую, – попыталась она утешить свою подопечную. – А что ты ему сказала?
– Что потом вернусь и отниму ее, – ответила малышка.
– Храбрая девочка.
– Мама нас учила, что мы всегда должны быть готовы предстать перед Богом.
– Она была права – должны. Но не из-за флейты.
– Пусть останется здесь, – сказал Гриманд. – Особого вреда ей не причинят, а в случае чего она всегда может постучаться в эту дверь.
Карла поправила шапку на голове Антуанетты.
– А сама ты что хочешь? – спросила она.
Девочка оглянулась на возбужденную толпу, рывшуюся в тележках.
– Если можно, я побуду тут еще, – попросила она тихо.
– Очень хорошо, – сказала итальянка. – Но помни: ты можешь прийти ко мне, как только захочешь.
Провожая взглядом Антуанетту, которая вернулась, чтобы снова предъявить права на флейту, графиня заметила тощую фигурку с растрепанными волосами, прятавшуюся в переулке, ведущем во двор. Эстель, выпавшая из дымохода повелительница крыс. Вид у нее был жалкий. Карла не сомневалась, что маленькая грабительница смотрит на нее, и в первый раз после прибытия в Кокейн ей стало страшно.
– Посмотрите, по-моему, это Эстель, – сказала роженица, кивая в сторону девочки.
Гриманд шагнул назад, во двор:
– Я знал, что она вернется домой.
Из всех ужасов этого утра сильнее всего на итальянку почему-то подействовало унижение и изгнание девочки. Причину этого она и сама не могла понять.
– Вы поступили с ней жестоко, – напомнила она королю воров.
– Это я сгоряча. Следовало преподать им урок. И насколько я помню, меня спровоцировали.
Усмешка на его лице задела Карлу, но возражать она не решилась.
– В любом случае, – пожал плечами король Кокейна, – я не хотел, чтобы она видела, что мы там делали.
Роженица снова посмотрела во двор. Эстель исчезла.
– Верните ее, – попросила графиня.
– Ей все равно не место среди нас. Ее привел Жоко.
– Пошлите кого-нибудь за ней.
– Она вернется, когда унюхает запах жареной свинины, а может, и раньше. Эстель знает, что я ее люблю.
– Не думаю.
– Она может быть опасной маленькой лисой, когда захочет. И вы ей не понравились – я видел, как она на вас смотрела.
– Я тоже видела. Я не ради себя прошу. Девочка предпочитает крыс людям. И это значит, что она не знает о вашей любви.
Гриманд нахмурился, но возразить ему было нечего.
– Никто здесь не сможет поймать Ля Россу, если она не захочет, – сказал он.
Но Карла не отступала:
– В глубине души она хочет именно этого.
– Пепин! – рявкнул внезапно ее собеседник.
Женщина вздрогнула от его крика, а сам подросток едва не свалился с тележки.
– Ля Росса прячется в переулке, – сообщил ему Гриманд. – Пошли кого-нибудь, пусть ее приведут.
– Эстель? – удивился Пепин. – Зачем это?
– Скажи ей, что мы ее прощаем! Скажи ей, что мы ее любим!
– Мы?
– Пошли кого-нибудь, кого она не захочет пырнуть ножом, – если найдешь такого.
С этими словами Инфант повернулся к Карле и поклонился – не без насмешки.
Из глубины дома послышался женский голос:
– Иди сюда и поцелуй нас, дьявол ты эдакий!
Роженица заглянула за дверь, но в полутьме смогла разглядеть лишь груды хлама.
Со двора донесся радостный вопль, причиной которого, по всей видимости, стал найденный бочонок с вином.
– Разрази меня гром, что ты там задумал? – продолжала кричать хозяйка дома.
Голос у нее был грубым, резким и громким.
– Ты и вправду хочешь знать, мама? – в тон ей ответил Гриманд.
– Если эта женщина явилась сюда, она заставит тебя целовать ей задницу.
Предводитель воров, разговаривая с матерью, буквально светился от гордости.
– Кого это ты привел? – продолжала та расспрашивать сына. – У нее тоже такие ужасные манеры?
Карла вздохнула, разгладила руками покрытое пятнами платье и внутренне приготовилась войти в дом.
– А теперь, с вашего позволения, – сказал ей Гриманд, – я познакомлю вас со своей матерью.
Ближайшая церковь выглядела старой и довольно невзрачной. Тангейзер проходил мимо нее по пути от Гревской площади. За ней виднелся шпиль монастыря Санта-Крус, но Матиасу не хотелось объясняться с монахами, добираясь до их начальства.
Церковь была маленькой, прямоугольной формы, без трансепта и часовен. Внутри было пусто, если не считать двух молящихся старушек. Два ряда разваливающихся деревянных перил по обе стороны нефа отделяли притвор от скамей. Слева от притвора находилась каменная купель, при виде которой иоаннит и вовсе затосковал. Второй выход из церкви представлял собой дверь в стене в конце южного прохода, рядом с возвышением для алтаря, где горел красный алтарный светильник, спускавшийся с потолка на цепи. Дверь оказалась распахнутой. Тангейзер пошел по коридору мимо запертой ризницы, миновал вторую дверь, тоже распахнутую настежь, и оказался в маленьком домике, примыкавшем к церкви. В передней священник пил вино – видимо, это был его завтрак.
На носу святого отца красовались очки. На столе перед ним лежали листы бумаги, а рядом находились перо и чернила. На вид ему было лет сорок, но голова этого человека была абсолютно лысой. Красное лицо с резкими чертами свидетельствовало о предрасположенности к разлитию желчи. Священник был высоким и тощим, словно он не знал в жизни других удовольствий, кроме вина.
Он не заметил незваного гостя.
– Матиас Тангейзер, рыцарь ордена Святого Иоанна Крестителя, – представился тот.
Священник так испугался, что пролил почти все вино себе на сутану. Он вскочил и прижал ладонь к груди.
– Прошу меня извинить за вторжение и за спешку, но если вы священник, я должен попросить вас об услуге. Святая обязанность, причем не терпящая отлагательств, – сказал ему Матиас.
На стене позади священника висел портрет мужчины в красной шляпе и кардинальской мантии, который сидел в золоченом кресле. Рядом с ним стоял церковный служка. Несмотря на усилия художника приукрасить своего персонажа, обвисшее лицо кардинала вызывало ассоциации с престарелой хозяйкой борделя. К тому же композиция картины заставляла – хотя и неявно – предположить, что кардинал ласкает ягодицы мальчика, выражение лица которого лишь подкрепляло подобную интерпретацию. Присмотревшись к священнику, Тангейзер заметил его сходство и с кардиналом, и со служкой, словно один из них вырос и превратился в другого.