Ампаро переносила его оскорбления, как переносила подобные вещи в прошлом. Тангейзер просил ее терпеть, и этого было достаточно для придания ей сил. Она была готова к худшему. Он знала худшее. Анаклето был самым незначительным из всего. Когда Ампаро слышала его за дверью, она плевала на пальцы, чтобы увлажнить между ногами. Она закрывала глаза и покорялась. Она сжимала в руке украшенный серебром гребень из слоновой кости, пока из ладони не начинала идти кровь. И все время, что Анаклето дергался у нее между бедрами, она думала о Тангейзере, своей кроваво-красной розе. Хоть ее шипы и пронзили ей сердце, он заставил ее петь. И как она пела! И как она поет до сих пор. Крепко сжимая зубы, Ампаро не произносила ни звука. Зато в своем внутреннем мире, который был шире и сложнее могущественного космоса снаружи и где полновластной хозяйкой была только ее душа, она пела от любви. Она пела. Пела. Пела. Когда Анаклето уходил, его семя стекало у нее между ногами, и это унижение задевало ее сильнее, чем боль в животе и синяки на руках. Но, отмываясь, она напоминала себе, что Тангейзер обязательно придет.
Он придет и заберет ее отсюда. И она будет петь для него.
Между изнасилованиями она лежала, обнаженная, на кровати, ушедшая в себя и унесшаяся далеко от этого мира. Старуха-сицилийка приносила ей еду. Та же самая иссохшая старая карга с похожими на паучьи лапки пальцами, которая неделями ошивалась на конюшне. Она смотрела на Ампаро с отвращением, в ее слезящихся глазах горел тот же огонек одержимости, что и в глазах Анаклето. Она что-то бормотала себе под нос и выплевывала слова, похожие на проклятия. Бросала на Ампаро злобные взгляды. Потом ключ поворачивался в замке, и карга уходила.
Ампаро мало ела. Днем она ждала, пока свет в высоко расположенном окне не начнет гаснуть, потому что Анаклето никогда не приходил после наступления темноты. Ночами она глядела на звезды, движущиеся по крошечному клочку неба, какой она могла разглядеть. Она почти не думала о выпавших на ее долю испытаниях. Жестокость — это просто часть природы, как зимний мороз, что-то такое, что нужно пережить, а потом забыть. Она не позволяла жестокости затронуть свой внутренний мир. Она думала о Никодиме и Борсе, которые относились к ней дружелюбно и заботились о ней по совершенно непонятной самой Ампаро причине. Она думала о Карле и о последнем — кошмарном — образе, явившемся ей в волшебном стекле: повешенная женщина в красном шелковом платье. Потом она снова думала о Тангейзере, который заставил ее почувствовать себя такой прекрасной: никто и никогда не делал с ней ничего подобного. Она расчесывала волосы гребнем из слоновой кости. Она наблюдала, как свет играет на выложенных серебром узорах. Она снова переживала часы, проведенные вместе с Тангейзером. Она вспоминала его прикосновение, синеву его глаз и звук его голоса. Она улыбалась, вспоминая о его дурачествах. Она размышляла над той сказкой, какую он рассказал ей, о соловье и розе.
Она плакала.
Ампаро вздрогнула в погребальной тьме перед восходом солнца, когда дверь ее тюрьмы со скрипом отворилась. Лампа осветила лицо Анаклето. Она ощутила тошноту. Она приготовилась. Она развернулась к нему лицом, чтобы он не разворачивал ее своими руками. Анаклето поднял руку. В руке он держал длинный кусок темной материи. Ткань переливалась, как что-то живое, когда на нее падал свет лампы. Блеск этой ткани ни с чем нельзя было спутать. И она была красная. Это было платье Карлы.
Во рту у Ампаро вдруг сделалось сухо, и она впервые ощутила страх.
Анаклето бросил ей платье.
Оно упало Ампаро на ноги и скользнуло по коже. Она знала, что это платье означает ее конец, но прикосновение его было приятно. Ампаро взглянула на Анаклето. Веревки, которую она ожидала увидеть у него в руке, не было, но зато у него на лице была написана черная детская ненависть, какой она никогда не видела раньше. Ненависть, внушенная кем-то другим, но направленная на нее. Анаклето указал на платье у нее на коленях.
Ампаро отрицательно покачала головой.
— Надень его, — приказал он.
Ампаро стиснула гребень слоновой кости. Его зубцы впились в ладонь.
— Нет, — сказала она. — Ни за что!
* * *
Суббота, 8 сентября 1565 года
Гува
Тишина. Темнота. Камень.
Время, лишенное дней. Время, лишенное ночей.
Лишенное солнца. Лишенное звезд. Лишенное ветра.
Совершенная пустота, призванная поселить отчаяние в душе запятнавшего честь.
Те недостойные обломки людей, которые раньше страдали от невыносимой геометрии Гувы, иссыхали от безнадежности. Их сознания, словно связанные узлом хвосты крысиных королей, все больше спутывались и все туже затягивались. Их мысли, их ночные кошмары и страхи пожирали их мозг, словно нечестивцы, пирующие на человеческой плоти. Но только не мозг или мысли Матиаса Тангейзера.
Среди многочисленных обитателей Гувы Тангейзер был первым, кто наслаждался мрачным заточением.
Упиваясь мощным эликсиром, составленным из телесной усталости, одиночества, опиума и покоя, он скитался по далеким мирам снов, где лица улыбались, вино водопадами стекало по скалам, где все женщины были прелестны, а мужчины добры, где множество самых странных животных бродило, никому не причиняя вреда. Освобождение от битвы, от грохота войны, от тяготящего его бремени товарищества — от необходимости думать, принимать решение и действовать в бурлящем центре Хаоса — оказалось сравнимо по силе с наркотиком. Тангейзер часто мочился, но понемногу, разбрызгивая мочу по поверхности перевернутого колокола, где она подсыхала, вместо того чтобы стекать ему под ноги. А экскременты он выбрасывал в пространство за краем ямы. Он часами отжимался, упираясь руками и ногами в изогнутую поверхность, восстанавливая и укрепляя таким способом былую силу и выносливость. Он размышлял над тайной квинтэссенции, ибо из абсолютного ничтожества возникло однажды все сущее, и, значит, это может произойти снова. Он вспоминал деяния и учение Иисуса Христа, в котором содержались схожие философские идеи, он находил их благородными, и здесь, в Гуве, где граница между вечностью извне и вечностью внутри его сознания иногда, кажется, растворялась, он обрел милость Божью. Он ощущал ее совсем близко, так обитатели леса ощущают приближение весны, но он не обрел ее, отчего пришел к выводу, что ему еще предстоит уплатить до конца все долги дьяволу. Он не задумывался о судьбе любимых людей, поскольку это не привело бы ни к чему хорошему. Он не задумывался и об интригах инквизитора, поскольку был не в силах повлиять на них. Таким образом, он превратил Гуву в свою крепость, он использовал заточение для укрепления тела и духа. Он подолгу спал, свернувшись на дне перевернутого колокола Гувы, старательно погружая себя в забвение, каждый раз откликаясь на призыв сознания. Камень холодил ему кожу, но после нескольких месяцев изнуряющей жары это тоже было не лишено приятности. Он просыпался с затекшими конечностями и ободранной спиной, но подобные неудобства едва ли могли сравниться с военными лишениями. Во время сна он дважды был разбужен кем-то неизвестным, оба раза над краем Гувы возникал свет, который, наверное, был тусклым, но ему казался ослепительным, и вниз падал завернутый в тряпку хлеб и сушеная рыба. Людовико не хотел, чтобы он умер с голоду, он лишь хотел сломить его дух одиночеством и неуверенностью. Инквизитор будет разочарован, но Тангейзер решил, что пока тому не стоит об этом знать.