По подворью ходили красноармейцы, нарушая патриарший покой своими громкими разговорами. Щуплый рыжий красноармеец тащил с патриаршего яблоневого сада охапку толстых сучьев. Во дворе слабо дымил костер, над ним на камнях стояла бочка.
— Охрименко, ты пошто яблони рубишь? — крикнул от калитки часовой.
— Та я трошки. Хочу постираться чуток!
— Баньку бы вздул!
— Труба завалилась. Дым на улицу не выпущает.
— А дрова сыры, токо тлеть будуть, а жару не дадуть.
— Ничо. С Божьей помощью!
Сопровождающий Кольцова и Ивана Игнатьевича священник коротко взглянул на Кольцова и тихо пожаловался:
— Так ноне и живем.
— Беспокойно, — посочувствовал Кольцов.
— Это бы еще ничего. Бесправно! — и священник со вздохом добавил: — Пытаемся уживаться.
— Простите, как вас величать? А то как-то неудобно. Идем, разговариваем, а обратиться затрудняемся. — сказал Кольцов. — Между собой мы словом «товарищ» обходимся. Не подскажете, как к вам обращаться?
— Скажу, если запомните. Меня отцом Анемподистом кличуть, — и затем добавил: — Мирская фамилия тоже сохраняется. Родительская: Телегин. При патриархе экономом состою.
— Очень приятно. Я — Кольцов. Можно и проще: Павлом Андреевичем.
— Тогда позвольте узнать, как спутника вашего? — поинтересовался священник.
— Иваном Игнатьевичем, — ответил Кольцов.
— Наслышаны, как же! Заграничный гость, если не ошибаюсь?
— Так точно. С Туреччины прибымши. Там посредь турков проживаем. Веру токмо православну блюдем.
— Вы не волнуйтесь. Потом все подробно расскажете Его Святейшеству. Ему это будет очень интересно узнать, — тихим голосом успокоил Ивана Игнатьевича отец Анемподист и открыл перед ними красивую резную, окованную красной медью дверь.
Они вошли в длинный сумеречный коридор. Священник торопливо обогнал их и открыл перед ними небольшую комнатку с мягкими диванами по углам. На широком подоконнике в фаянсовом вазоне стоял фикус и еще несколько комнатных цветов. Стены тоже были украшены цветами: живописными натюрмортами с диковинными папоротниками, подсолнухами и гроздьями красной калины.
— Присядьте здесь! — предложил им священник и скрылся за высокой дубовой дверью. В комнате стояла неземная тишина, и воздух был напоен пряными запахами ладана.
Ждать им пришлось недолго.
Снова, но теперь уже медленно и торжественно отворилась большая дверь, и прозвучал голос невидимого, но уже знакомого им отца Анемподиста.
— Войдите!
Кольцов неторопливо поднялся, Иван Игнатьевич вскочил так, будто его ужалило одновременно десяток диких пчел. Поплевав на ладони и пригладив топорщащиеся волосы, Иван Игнатьевич почему-то на носках своих щеголеватых сапог и пригибаясь, как-то нелепо, словно крадучись, двинулся за Кольцовым.
Посреди большой комнаты со сводчатыми потолками и розовыми стенами стоял патриарх Тихон. Невысокий, широкоплечий, с длинными белыми волосами и с такой же белой бородой, в своем черном домашнем просторном подряснике он был похож на пожилого крестьянина. Встретил он их приветливой, едва заметной улыбкой.
Отец Анемподист отрешенно сидел в дальнем углу приемной. Он словно выключил себя, не вслушивался в то, что происходит в приемной, и лицо его не выражало никаких эмоций.
Иван Игнатьевич торопливо подался вперед и упал перед патриархом на колени. Тихон протянул к нему руки, и Иван Игнатьевич, заливаясь тихими счастливыми слезами, стал истово их целовать.
— Ну, буде! Буде! — остановил его патриарх и снова осенил Ивана Игнатьевича крестным знамением.
Стоя неподалеку от патриарха, Кольцов почувствовал какую-то неловкость. На мгновенье подумал: не обидеть бы старика. Может быть, следовало бы из приличия преклониться перед патриархом, как преклонялись в детстве перед священником, когда ходили по воскресеньям с родителями в церковь? Но тут же отбросил эту мысль. Лишь слегка поклонился, как здороваются с пожилым человеком.
— Здравствуйте, Ваше Преосвященство! — сказал он. — Я здесь всего лишь сопровождающий.
— Знаю. Меня известили, — и указал глазами на диван: — Присаживайтесь.
Сам же патриарх уселся в глубокое кожаное кресло и стал не спеша перебирать четки, как бы подчеркивая, что нисколько их не торопит. Спросил у Кольцова:
— Ваш знакомый, сказали мне, прибыл к нам из заграницы? — и затем перевел взгляд на Ивана Игнатьевича, спросил у него: — Откуда же прибыли? Из каких краев?
Иван Игнатьевич вскочил с дивана:
— Из Туреччины прибымши, Ваше Преосвященство!
— Да вы сидите, — попросил патриарх Ивана Игнатьевича. — Неближний свет. И ради чего, позвольте узнать, вы такой путь сюда, к нам, проделали?
— Вишь ли, церква у нас осиротела. Отец Иоанн в прошлом годе по хворости телесной престависи. И село наше тоже все одно як примерло. Сколь за энто время невенчанных, некрещенных, семь душ не отпетыми по чину на той свет уйшли. Непорядок энто.
— Непорядок, — согласился и Тихон. — А что, нигде вокруг нет священников? Села-то, поди, поблизости есть?
— Нету поблизу. На той стороне, за Красным морем есть много православных сел. И на Маньясе, и возле Апольонта, и возле Изника — энто все озера рыбные. За то, поди, им те земли приглянулись. А нам тут, на Гейском море, любо. Тут и остались, — пространно объяснил Иван Игнатьевич.
— И что, никто из священников не захотел к вам?
— Не уговорили, видать. Не сумели. И то сказать: мы там, як в медведьском краю обитаем. Токмо и медведей у нас отродясь не водилось. Из дикого зверя — токмо зайцы, и тех обмаль.
— А людей в вашем селе много?
— Душ триста, можа, чуток поболее. Церква в праздники всегда была битком. А счас — така, вишь, беда.
— Может, с Афона кто согласился бы?
— Ходил я на Афон, не нашел до нас согласных. И до патриарха в Константинополь, было дело, ходил. И чё? Вишь, како дело. Мы рассейские, православны, а у их, видать, друга вера, до нашей не клеится. Меня до яго даже пред очи не допустили. Мы яму, патриарху константинопольскому, без интересу. У яго свои люди, им радеет.
Иван Игнатьевич вдруг замер, зачем-то испуганно пощупал карманы пиджака, но затем, посветлев лицом, торопливо сунул руку за пазуху, достал оттуда холщевую торбочку и бережно извлек из нее порядком потертое атаманское письмо.
— Во! Не утерял! — счастливо сказал он. — Тебе, благодетель, наш сельский атаман Григорий Силыч свою слезную мольбу шлеть. Всем сельским обчеством с великою печалью писали.
Отец Анемподист прошел со своего угла, принял от Ивана Игнатьевича письмо, долго в него вчитывался. Разобравшись, прочитал вслух.