Кроме того, к его честности и справедливости стали обращаться такие же, как и он, обездоленные, не сумевшие прочно стать на ноги на чужбине — и вскоре он стал непререкаемым арбитром в самых запутанных хозяйственных спорах. Это тоже не занимало много времени. Вся эта его многогранная деятельность особых денег не приносила, но скромное проживание обеспечивала.
Хорошим помощником стал Слащёву его на редкость хозяйственный денщик Пантелей. В прежней армейской кочевой жизни он не мог в полной мере проявить свои хозяйственные способности, зато сейчас он освободил и Якова Александровича и Нину Николаевну от многих бытовых забот. Он принял на себя хождение на базар, приготовление пищи, а часто даже стирку. И поэтому Нина Николаевна выговорила у Якова Александровича право работать, и вскоре нанялась гувернанткой к богатым русским, давно и прочно обосновавшимся в Константинополе.
Томясь от безделья, Яков Александрович большую часть своего свободного времени посвящал Марусе. Он полюбил эти часы, когда в доме не было Нины, а Пантелей где-то неподалеку погромыхивал кастрюлями — и он просто сидел возле колыбельки, сотворенной из снарядного ящика и задумчиво смотрел на тихо спящую дочь. При этом он думал о чем-то своем. Иногда представлял Марусю уже взрослой. Вот они идут по Санкт-Петербургу, который он покинул совсем мальчишкой, и невзначай встречают на улицах совсем не постаревших довоенных знакомых своих родителей и своих приятелей, которые остались все такими же, какими они были тогда. И все они восторгаются красотой его дочери. И его душа наполняется от этого гордостью
Примерно так выглядела его мечта.
Иное произошло в его прошлой жизни. Была у него дочь Вера, но память о ней не сохранила ничего. В том возрасте зачастую молодые родители считают крохотных крикливых малюток некоей обузой, помехой в веселой удалой жизни. Он не знал, как она росла, потому что видел ее крайне редко и мельком, не знал, когда она сделала первые шаги, не помнил, какие она произнесла первые слова
Иное дело — Маруся. С первых дней он принял в ее жизни самое горячее участие, отстоял ее у голодной смерти и с интересом наблюдал за каждодневными крохотными ее изменениями. Только недавно она, казалось, куклой лежала в колыбельке и бессмысленно хлопала своими чистыми синими глазами. И вот, взгляд стал осмысленный, и она уже хватается за все, до чего может дотянуться, ворочается, кривляется, пускает пузыри и издает какие-то невнятные комичные звуки, все громче и настойчивее заявляя о своем появлении на свет.
Они постепенно смирились с такой жизнью, понимая, что другой у них уже не будет, что вернуться в Россию им уже не суждено. Они твердо знали, что слухи об амнистии, которые в последнее время до них доносились из-за моря, на них не распространялись. Якова Александровича расстреляют прямо на Графской пристани. Вряд ли сохранят жизнь и Нине с дочерью. В лучшем случае их отправят на каторгу, где они тихо, незаметно навсегда исчезнут.
У Нины были дальние родственники в Италии. Они переехали туда в самом начале российской смуты и все еще с трудом приживались на новом месте. Уехать в Италию? Такая мысль иногда посещала Нину, но Слащёв тут же взрывался:
— Не смей даже думать об этом. Случись что, меня не станет, тогда сама решай. Но пока я жив — никаких Италий, Бразилий! Все!
Слащёв постепенно входил во вкус неторопливой и тихой обывательской жизни. Ни тебе начальников над тобой, ни подчиненных, за которых несешь ответственность.
Там, в городе, он все еще пока слыл грозным генералом, а дома, особенно когда оставался один, поначалу терялся из-за подгоревшей каши или описанных пеленок, расстраивался, когда Маруся поднимала крик, что-то требуя или против чего-то протестуя.
Но постепенно все основные хозяйственные и бытовые заботы Пантелей полностью переложил на себя, а все оставшееся ему, даже крик Маруси, уже не приводило его в ступор.
Слащёв часами мог просто просиживать возле спящей дочери, и ему это нравилось. Петь он не умел, и когда начинал «колыбельную», Маруся тут же от страха поднимала крик. Потом он сменил тактику и вместо пения стал ей что-то рассказывать. И заметил, что едва начинал звучать его голос, Маруся затихала и безмолвно и даже с интересом выслушивала его «отчеты» о происходящих событиях в мире, в городе или в доме. Очевидно, ее успокаивал его тихий, спокойный, умиротворяющий голос. А, возможно, она уже начинала что-то понимать. Во всяком случае, когда он принимался ей что-то рассказывать, она стихала и не мигая смотрела на него.
— У попа была собака, — говорил он. — Ну, не совсем собака, а так, собачка, маленькая, пушистая и очень непослушная. Несмотря на некоторые ее недостатки, поп, понимаешь, ее любил. А она, неблагодарная, однажды высмотрела, когда повара не было на кухне, быстренько туда заскочила и, представляешь, украла кусок мяса. Как ты думаешь, что сделал поп? Он ее побил…
Это повторялось много раз. И Маруся, едва только он начинал свой рассказ про попа, с различными, естественно, вариациями внезапно смолкала и в десятый раз с неизменным интересом слушала одно и то же.
Но со временем Слащёву надоела эта каждодневно повторяемая глупость, и он стал рассказывать Марусе о выигранных им сражениях, потом перешел к различным новостям, которые сам и выдумывал.
— Яша! Ну, что ты все какие-то глупости? Какие сражения? Какие пожары? — нечаянно услышав очередную беседу папы с дочкой, возмущенно сказала Нина. — Неужели тебе в детстве «колыбельные» не пели?
— Пели. Старуха-нянька. Она так страшно пела, что я стал ее бояться.
— Ну, а сказки?
— Ну, как же! Немка-гувернантка. Ну, это уже позже. И они были все какие-то глупые. Да и какая разница, что я Маруське рассказываю?
— Сказки с другой интонацией рассказывают. Сказки добрые, и рассказывать их надо добрым голосом.
— А если сказка злая? Про ведьму, Змея-Горыныча или про злых карликов?
— А ты такое не рассказывай. Ты про что-нибудь доброе. Про добрых королей, про красавиц фей.
— Не помню таких.
— А ты сам что-нибудь сочини.
— Я не сочинитель. Я — военный.
— Сочини про военных. Только что-то доброе.
Однажды Маруся закапризничала. Слащёв склонился к ней:
— Ну, и чего ты? На кого обижаешься? — и, подумав, сказал: — А хочешь, Маруська, я тебе такое расскажу, чего ты еще никогда не слыхала. Да и я тоже. Но — ничего. Авось как-нибудь выберемся?
Маруся стихла и стала ждать.
— Ты только наберись терпения. Хорошие сказки короткими не бывают. В них же люди живут. И про каждого хочется рассказать… Так вот! Жил, понимаешь, на свете один король. Точно не знаю, где, но, должно быть, в Тридевятом царстве. Там они все обычно проживают. Ты только палец в рот не клади, некрасиво это… Ну, жил он и жил…
Пантелея дома не было, должно быть, пошел на базар. Нина чем-то занималась на кухне. Но, как всегда, прислушивалась к звукам в детской комнатке, на случай, если придется поспешить Якову на помощь. И услышала, как Яков сочиняет сказку.