– Коля, Сережа, – просила Соня, – ну спойте еще что-нибудь, спойте.
Но Николай не любил похвал, не любил, когда его просили спеть еще. Наклонясь к Сутырину, сказал:
– Выдь, Сережа, в спальню. Разговор есть.
– Насчет Клары слыхал, нет? – Николай плотно закрыл за собой дверь.
– Слыхал, – нехотя ответил Сергей, предчувствуя один из тех нравоучительных разговоров, на которые был падок его приятель.
– Ну и что?
– Сколько веревочке ни виться…
– Может, разговоры, не знаю, – нетерпеливо перебил его Николай. – Восемь тысяч недостачи, могут в тюрьму упрятать.
– Вполне свободно.
– Так ведь и тебе позор и сыну.
– Я с ней семь лет не живу, а сын за родителей не в ответе.
– Она тебе законная жена.
– Воровать не заставлял. Сам знаешь, из-за этого из дома ушел.
– Ушел, не ушел, об этом никто не знает. Муж ты ей – значит, и за нее и за семью отвечаешь.
– Отвечать будет тот, кто делал дела, – возразил Сутырин. – К чему ты разговор затеял? Если бы я и хотел, то все равно помочь тут нечем. А я, честно говоря, и помогать не хочу. Хватит! Хотела своим умом жить – пусть живет.
– Разводиться надо было, – жестко произнес Николай, – а не в кусты прятаться. Не развелся вовремя – поправляй теперь, иначе позор тебе на всю жизнь: жена судимая. И Алеше тоже.
– Что я могу сделать? – пожал плечами Сутырин.
– Может быть, деньги надо внести, может, еще что.
– Откуда у меня такие деньги?
– Не знаю… не знаю… Поговорить надо с ней, совет подать, пока не посадили еще.
– Не пойду я к ней, – мрачно произнес Сутырин, – не о чем нам говорить.
– Дело твое, – холодно сказал Николай, – только я тебе вот что скажу: из одного капкана ты не выбрался, а в другой попадаешь.
– В какой такой капкан? – усмехаясь, спросил Сергей, отлично понимая, о чем говорит Ермаков.
– Сам знаешь.
– А все-таки?
– Я про Дусю твою распрекрасную говорю.
– А что Дуся? – с вызовом спросил Сутырин.
У него сжалось сердце в предчувствии того, что скажет сейчас Николай. Он хотел и в то же время боялся услышать это.
– А то, я тебе по дружбе говорю, Серега: брось! Не пара она тебе. По себе дерево руби.
– Слыхали.
– Для тебя она человек новый, – безжалостно продолжая Николай, – а мы ее в порту давно знаем, знаем, кто она есть.
– А я и знать не хочу, – произнес Сергей, чувствуя, что Николай скажет сейчас что-то ужасное и отвратительное, и по-прежнему желая и боясь это услышать.
– Не хочешь – как хочешь. Только уж потом на меня не пеняй. Хотел предупредить – сам не позволил. Будешь локти кусать, как из одной истории в другую попадешь.
– Ну говори, чего знаешь, – улыбнулся Сутырин.
Его тон, беззаботный и иронический, оскорбил Николая. С холодной жестокостью, которая пробуждалась в нем в такие минуты, он сказал:
– Ты у нее спроси, сколько она мужиков до тебя сменила, здесь, на участке. И про Ляпунова, бригадира, и про других.
– А я это знаю, – спокойно ответил Сутырин, чувствуя биение собственного сердца, пытаясь справиться со своим дыханием.
То, что сказал Николай, поразило Сергея. Его смутные подозрения стали фактом. Вся интимная сторона его и Дусиной жизни, ласки, милые особенности, все, что казалось принадлежащим и известным только ему одному, теперь было осквернено прикосновением чужих рук.
Он тут же ушел от Ермаковых, сославшись на необходимость быть на теплоходе. Он хотел видеть Дусю и высказать ей все. Пусть знает, пусть не думает, что сможет дальше его обманывать. А она обманула его вдвойне: он потерял не только любимую женщину, но и человека, в котором видел прибежище от неприятностей, чинимых ему Кларой. Та хоть соблюдала себя, а эта открыто, при всех, никого не стесняясь… С бригадиром жила, чтобы на работе поблажку иметь, не могла найти себе в другом месте. Может быть, и сейчас бывает с ним. По старой памяти. Ведь видятся-то каждый день. И этот, другой, посмеивается над ним.
Он увидел Дусю выходящей из ворот участка. Все в ней было ему дорого – каждая черта, каждое движение. Когда она увидела его, озабоченное выражение, которое было у нее на лице, сменилось удивленным и радостным. Верно, подумала: из-за нее ушел из гостей.
Они пошли рядом.
– Сегодня триста тонн перегрузила, – сказала Дуся, беря Сутырина под руку.
То ли из-за темноты, то ли потому, что была увлечена своими мыслями, она не замечала его состояния.
Сутырин знал, что Дуся выдвигается в первые крановщицы порта, и чувствовал: она это делает для него, хочет, чтобы он гордился ею, чтобы знал: она тоже не последний человек здесь. Раньше он увидел бы в ее словах нечто трогательное и доверительное, теперь увидел только ложь: боится разговора, хочет показаться лучше, чем есть, ложным спокойствием прикрывает смятение души.
– Вагоны шли хорошо, да и грузчиков бригада попалась хорошая, – добавила Дуся.
Не глядя на нее, он спросил хриплым голосом:
– Чья бригада? Ляпунова?
Ее рука дрогнула, встревоженный взгляд скользнул по его лицу. Он увидел ее расширенные зрачки и выражение страха в них и понял, что Николай рассказал правду.
– Нет, Курочкина.
– Ах, Курочкина… Жалко… Ляпунов подсобил бы… По старой памяти…
Она опустила руки и шла молча, не поднимая головы. Он грубо сказал:
– Что ж молчишь? Рассказывай!
– Что я тебе расскажу, – устало проговорила она, – сам знаешь.
Он остановился и повернулся к ней:
– Да, знаю, все знаю.
Он думал, что она будет оправдываться, выкручиваться, защищаться. Он заранее злорадствовал при мысли, что уличит ее, припрет к стене, но ничего этого не было. В ее молчании он не чувствовал ни раскаяния, ни покорности.
Тогда Сутырин решил уничтожить се презрением. Пусть не думает, что он ревнует ее.
– Мне, конечно, наплевать. Ты мне не жена, я тебе не муж. Только посоветовать хотел: делай так, чтобы люди не видели.
Так-то правильнее. Не о чем им разговаривать. Теперь все! Все кончено!
– Ну, мне сюда, – сказал он, когда они дошли до поворота.
Она прижалась к нему, спрятала голову на его груди. Пытаясь оторвать ее от себя, он схватил ее за руки. Но она крепко держалась за него, и оп вдруг с болью и страстью почувствовал ее тело, такое знакомое ему и родное.
– Умру я без тебя, Сереженька, – тихо сказала Дуся, и опять он не услышал в ее голосе ни слез, ни мольбы, ни раскаяния.