– Ладно, – огрызнулся он, – разберутся без нас с тобой.
– Тут жизнь, судьба – тебе раз плюнуть. Наговорил, наболтал… И кто тебе дал право вмешиваться? И Сергей хорош – слушает.
– Как же ему не слушать, если говорят?
Соня остановилась перед Николаем.
– Если бы ко мне пришла какая-нибудь баба на тебя наговаривать, я бы ей рта не позволила открыть!
– Завела, завела! – проворчал Николай, понимая, что Соня сейчас в том состоянии, когда ее не заставишь молчать.
Она с грустью проговорила:
– Мне, Коля, очень неприятно, что ты это сделал. Очень.
Не глядя на жену, Николай пробормотал:
– Сам не знаю, как получилось… Выпили. Я с ним о Кларе начал, о суде, ну, а тут слово за слово.
Соня увидела на лице Николая знакомое ей страдальческое выражение. Ей сразу стало жаль его.
– Коленька, поговори с Сережей, объясни ему. Нельзя же так. На Дусе лица нет, Сергей тоже переживает. Ну, поговори!
– Что же я ему теперь скажу? – спросил Николай.
– Объясни, что ты совсем не это хотел сказать. Объясни, как Дуся работает, старается..
– Вот еще! – угрюмо пробормотал Николай.
* * *
«Керчь» возила теперь зерно и на участке не появлялась. Катя отправилась на мельницу. В луче прожектора, прорезавшем мучную пыль, летала масса бабочек, казавшихся светлыми юркими рыбками, ныряющими в глубине моря. И на черном кителе Сутырина тоже лежала серая мучная пыль. И сам он выглядел серым, помятым, будто только что встал с постели или провел бессонную ночь.
– Давно не видались, – заговорил он, улыбаясь и снимая фуражку. – Как живете, Екатерина Ивановна?
– Ничего, спасибо. Как вы?
– Тоже ничего.
Они вышли на вновь строящуюся набережную Оки. Солнце еще грело, но с реки уже дул прохладный ветер. Багровые, оранжевые листья осин перевешивались через заборы, мешаясь с желтыми листьями берез и лип. Нити паутины плыли в воздухе, сверкая и переливаясь на солнце, повисая на металлических опорах кранов. Два художника, оба старенькие, в соломенных шляпах и теплых пальто, сидели на берегу на маленьких раскладных стульях и рисовали.
– Что новенького, Сергей Игнатьевич? – спросила Катя. – Рассказывайте.
– О чем рассказывать? – печально проговорил Сутырин. – Дела все старые.
– Я слыхала, у вашей бывшей жены неприятности. – Катя поглядела на грустное лицо Сутырина. Про таких, бывало, бабушка говорила: «Его только ленивый не обидит».
– Да. Растрата.
– У вас оформлен развод?
– Нет еще.
– Она не согласна?
– Так как-то. Не говорили толком.
– Не хотелось возиться?
– И это было.
– Процедура неприятная, – согласилась Катя, – но если уж ее все равно не миновать, то чем скорее, тем лучше.
– Слабость наша, – усмехнулся Сутырин, глядя в сторону. Катя старалась не упустить нить, которая должна привести их к разговору о Дусе.
– Такая слабость потом оборачивается против нас самих.
– Всего не предугадаешь, так вот получается. – Сутырин остановился, виновато улыбнулся. – Дальше не пойду. Надо на судно возвращаться.
Но Катя не была намерена оставить разговор незаконченным:
– Вы никому ничего не хотите передать, Сергей Игнатьевич?
Он пробормотал:
– Кому это?
– Ермаковым, Ошурковой…
– Да нет, чего передавать…
Катя взяла его за руку.
– Сергей Игнатьевич! Вы мне позволите говорить об этом?
– Чего же, говорите.
– Я не имею права вмешиваться в ваши дела. Да я и не знаю толком, что произошло. Но я хочу вам сказать: Дуся Ошуркова достойный человек и достойная женщина, поверьте мне, я тоже женщина и понимаю эти вещи. А то, что было когда-то, – стоит ли об этом думать! Жизнь надо подчинять будущему, а не прошлому. А прошлое уже позади, и хорошее и плохое – все прошло.
– Не всякое забывается, – мрачно сказал Сутырин.
– Неправда, Сергей Игнатьевич, неправда!
Катя положила руки на плечи Сутырина, повернула его к себе. Сутырин смущенно улыбнулся.
– Надо помнить все хорошее, а не все плохое, – заговорила Катя. – Ошибки у всякого были и есть. Разве ваша женитьба на Кларе не ошибка? И у Дуси были ошибки. Так что же, кончена жизнь? А вы думаете, у меня их не было? Если бы у меня не было в жизни ошибок, так, может быть, до тридцати лет в девках бы не сидела.
– Спасибо вам за доброе слово, Екатерина Ивановна, только тяжело все это. Глаза бы не глядели.
– Тяжело. А то, что дается легко, ничего и не стоит.
Он молчал.
– А помните, Сергей Игнатьевич, когда-то еще на «Амуре» мы говорили о Жене Кулагине?
Сутырин улыбнулся своей доброй улыбкой.
– Так ведь много чего говорили. Разве все упомнишь?
– А я вот помню. Вы говорили, что людей надо понимать, жалеть, в общем, что-то в этом роде.
– Может быть, и говорил.
– Вы тогда показались мне добрым человеком. Почему же сейчас, когда есть женщина, которая заслуживает и вашей доброты, и вашего внимания, вы отказываете ей и в том и в другом?
Сутырин ничего не ответил. Катя продолжала:
– А я вам скажу почему. Тогда это не задевало вас лично, а сейчас задевает.
– Вот видите, – мрачно проговорил Сутырин, – вы Женьку не прощали, а хотите, чтобы я Дусю простил.
– Дусю нечего прощать, – жестко ответила Катя, – Дуся перед вами ни в чем не провинилась. Вы подумайте о том, простит ли она вам зло, которое вы ей теперь причиняете. Вы можете ее любить или не любить – дело ваше. Но оскорблять ее вы не имеете права. А вы это сделали. Ударили человека по больному месту.
Он смущенно пробормотал:
– Может, что в сердцах и сказал, только зла не хочу. А что касается остального, так через это я перейти не могу, и жизни у нас не будет.
– Это вопрос другой, – сказала Катя, – вы можете разойтись с ней. Но лишать ее своего уважения вы не должны. Она сейчас на хорошем, правильном пути, и не надо ей мешать, Поддержать ее надо.
Он сказал, улыбаясь:
– Наговорили вы обо мне, Екатерина Ивановна, всякого. А все же хорошо с вами, на сердце легче. Только идти мне надо, сейчас отправляться будем.
– Ну-ну, – Катя протянула ему руку, – не обижайтесь.
– Зачем же…
– И советую: как в порт снова придете, зайдите к Дусе и поговорите с ней, просто поговорите.