— Хотите сказать, что следующий этап цивилизационного развития гомо сапиенс грезится вам в создании большой популяции зомби? — сразу же подключился к разговору Штубер.
— Не просто большой, а основной, всепланетной популяции, если уж быть точным в выражениях, — спокойно и уверенно заявил доктор Гамбора. — Наши ученые-технари подталкивают человечество к мысли о создании мыслящих, вездесущих и послушных машин, в частности, роботов. Я же составил для фюрера проект создания целой сети «Лабораторий призраков», благодаря которой, методом массового зомбирования, можно будет формировать новую общность разумных существ, которые позволят заменить и нынешних людей, и мыслящих роботов.
— А не боитесь опоздать с этими своими прожектами, доктор Гамбора? — насмешливо поинтересовался Свирепый Серб. — Война завершается, и, что будет с рейхом — не известно ни одному провидцу. Так что ваши зомби-солдаты могут уже не понадобиться.
— А кто вам сказал, что зомбирование было придумано для создания зомби-солдат? Или зомби-шахтеров, зомби-рабов, зомби-телохранителей? Появление любой из этих профессиональных групп — всего лишь отработка еще одного звена, необходимого для создания универсального зомби. Будущего хозяина этой планеты — физически очень выносливого, с мощной иммунной системой, избавляющей его от массы болезней, лишенного всех тех чувств, которые мешают ему оставаться предельно рациональным в своих поступках.
— А как быть с нациями? — чуть не задохнулся во время очередного бурного «возлияния» коньяку Свирепый Серб. — С сербами моими, сердобольными и многостраждущими, как прикажете быть, жрец вы наш?
— Никаких сербов, никаких этносов и наций, — цинично ухмыльнулся Гамбора. — Планета будет знать только один вид господствующего существа — зомби-человека. При том, что мы работаем и над созданием зомби-животных.
— Несчастная Сербия, — благоговейно направил свой взор к небесам командир учебной зомби-роты. — Она даже не догадывается, что именно ей пытаются уготовить эти иллирийские шкуродеры! — набожно перекрестился солдатской шнапс-флягой.
Здесь, в подземельях «Регенвурмлагеря», Орест часто вспоминал тот день, когда барон фон Штубер привез его на территорию этой секретной базы СС. Вспоминал еще и потому, что тогда ему посчастливилось познакомиться с поляком, само существование которого дарило надежду на побег из «СС-Франконии». А произошла эта их встреча таким образом...
...Отшельник задумчиво сидел у окна, в тесной флигельной комнатушке бревенчатого коттеджа, по архитектуре своей мало напоминающего традиционный охотничий домик, и расположенного на романтическом островке посреди мрачноватого лесного озера Кшива.
В шагах десяти от открывавшегося Оресту крылечного уголка зеленел травянистый берег, а по ту сторону небольшой озерной глади, в миниатюрной, окаймленной соснами и гранитными валунами заводи, притаилась стайка рыбацких челнов, на одном из которых старый (как ему тогда показалось) поляк-перевозчик и доставил его сюда вместе с бароном фон Штубером.
Отшельник представления не имел, зачем его сюда, на остров, доставили, куда девался его «покровитель» и как может сложиться на этом клочке суши его судьба.
Впрочем, сейчас Отшельник над этим и не задумывался. Он соскучился по природе, по свежим впечатлениям, по чему-то такому, что способно было взбадривать и возбуждать жажду творчества. Его руки, его глаза, его томящаяся фантазия и не менее томящаяся душа — все требовало сейчас какого-то образного порыва и великомученического творческого исхода. Но самое сложное заключалось в том, что душа его была взбудоражена воспоминаниями о Софии Жерницкой, об Одессе.
Его, сына «богоизбранного богомаза» Мечислава Гордаша», выроставшего в святости иконописи, вдруг тягостно повлекло к стенам расположенной на берегу Черного моря духовной семинарии. ...В те все еще памятные дни, когда, устав от доносов святых отцов-преподавателей, заявлявших, что ни в познании библейском, ни в мирском послушании семинарист Гордаш не усердствует, ректор-архимандрит призвал его к себе в личные покои.
К тому времени архимандрит уже знал, что при первой же возможности сын богомаза забывает об учении а усердно лепит что-нибудь из податливой прибрежной глины; вырезает из мягких липовых веток каких-то «человечков-анафемчиков», или же, к неописуемому ужасу доносчиков, рисует «неканонические» иконки.
Эти-то иконки как раз и заинтересовали архимандрита более всего остального. В них заключался весь его, и тоже далеко не канонический, интерес к бунтарю-семинаристу.
С помощью своего знакомца-энкаведиста он уже успел выяснить, что «натурой» для его «Святой Девы Марии Подольской» служила фотография медсестры Марии Кристич, землячки Ореста, дед и прадед которой тоже были священниками.
То, что «натура» происходила из семьи священников, каким-то образом облагораживало ее и даже канонизировало сами иконки. Впрочем, к тому времени социальное происхождение «Марии Подольской» архимандрита тоже не интересовало. Ему нужны были иконы: много икон «Святой Девы Марии Подольской», а еще — копии работ некоторых старинных иконописцев. Он вдруг увидел, почувствовал, нутром ощутил, что в семинарии объявился Мастер, настоящий мастер-самородок, из тех, чье появление на свет божий способно сотворять и до святости небесной облагораживать целую иконописную эпоху
Поэтому первое, что сделал ректор-архимандрит, так это простил Оресту вместе со всеми грехами земными его «семинаристскую лень и всевозможные недостойные занятия» и поселил в роли квартиранта в дом своей давнишней знакомой — «долгодевствующей дщери Софьи», как он называл дочь одного из погибших в коммунистических концлагерях семинаристских преподавателей-священников.
Отшельнику не понадобилось много времени и фантазии, чтобы понять, что ложе с ним «долгодевствовавшая дщерь» Софочка делила с той же страстностью, с какой не раз делила с самим архимандритом. Однако это его не огорчило. Тем более что Софья сама же и призналась Оресту в этом, понимая, что рано или поздно церковно-монастырская молва все равно выдаст её.
Отшельник до сих пор помнил, как, ложась с ним впервые в постель, эта «православнокрещенная полуеврейка-полуполька» с какими-то германскими корнями назидательно поучала его: «Запомните, Орест: — картавя на французский манер, изрекала она, — истинные священные девы — не те, на коих вы молитесь в храмах, а те, на которых вы молитесь із постели. Ибо постель и4 есть тот священный храм, в лоне которого зарождается все наше греховнопадшее человечество!».
Эти-то слова он как раз и запомнил лучше какого бы то ни было библейского канона. А когда Орест высказал опасение, что, узнав об их постельной связи, архимандрит может приревновать, Софочка не менее назидательно изрекла:
«Что вы, Орест! Архимандрит понимает, что вы — талантливый мастер. А талантливому мастеру всегда нужны деньги и женщины, причем сейчас, все и сразу, чтобы он никогда понапрасну не отвлекался на поиски одного и другого! Так могу ли я не стараться во имя такого мастера? Тем более что значительная часть тех больших денег, которые он получает за ваши иконы, так или иначе оседает в этом вот, в моем то есть, доме. Я не слишком откровенна с вами, мой канонически непоколебимый мастер Орест?».