Он поднял блестящие, зеленые, как море Зур перед бурей, отчаянные глаза:
– Фьёльны – не люди… Люди – не фьёльны…– Прислушался к тому, что сказал. А потом коснулся чуткой рукой музыканта кисти женщины:
– Я люблю тебя, Тай!
* * *
Нассини возлежала на расшитых в три цвета пуховиках и глядела, как преломляется пламя дневного светила в драгоценных камнях плафона, оправленных в черное серебро. Камни были подобраны так, чтоб свет, идущий сквозь них, не смешивался, а оставался отдельными лучами красных, голубых и зеленых тонов.
Четыре стены пятиугольной комнаты были отделаны деревом близких оттенков: от темно-багрового до алого. Пятая стена была скрыта угольно-черной портьерой.
По своему обыкновению Нассини была нага. Белые тусклые волосы длинными прядями осыпались на худые плечи. Правая рука круговыми движениями втирала в кожу живота ароматическое масло. В левой был крохотный, чуть больше ногтя, золотой кинжальчик. Острым его кончиком Нассини прокалывала кожу на животе. Но крови не было – притирание сразу залепляло ранки.
На расстоянии вытянутой руки от соххогои подсыхал небольшой, размером с две ее ладони, портретик Муггана.
Вопреки канону детей Истинного, он был написан в реалистической манере. Написан превосходно: лицо мертвеца, запечатленное мастером, казалось Нассини сверхмертвым. Сколько бы она ни восхищалась изяществом абстрактного, но нарисованное таким, каким было в Мире Иллюзий, казалось куда сильнее.
Глядя на равноконечный серебряный крест с ликом великомученика Полты Хуридского, соххогоя познавала то же жгучее наслаждение, что и муж ее, Спардух, испытывал, вырвав из груди раба трепещущее сердце. Трижды запретным было поклоняться Иллюзии. И многажды сладостным. Маленький Спардух любопытства ради спиливал черепную кость скованному хобу. Маленькая Нассини рисовала жженой костью на мраморе профили своих родителей. Спардух был нормален. Он был истинным соххогоем, не хуже и не лучше других. Нассини была гением. О! Она знала это доподлинно! И, как настоящий гений, не спешила делиться с другими. Сотворивший Иллюзию сумел спрятать ее! Иллюзию – в истинном. Истинное – в иллюзии. А истина в том, что пока из всех детей Истины одна лишь Нассини знает, где настоящее,– истина остается истиной. И радует!
В комнате, предшествующей покоям с красными панелями, глухо стукнул барабанчик. Лишь два человека имели право тревожить соххогою: Начальник Внутренней Стражи Ортран и Мастер Бессмертия Хумхон. Обоих узнавала она по тому, как ударяли они в тугую кожу барабанчика. На сей раз это был Хумхон. И пришел с приятным: об этом тоже поведал барабанчик.
Нассини не торопилась.
– Жди! – произнесла она в разговорную трубку у ложа. Вытянулась, отбросила в угол флакон с маслом. Путь Муггана завершен. Завершен по закону искусства, что ведомо лишь ей одной. Ее сын достоин того, чтобы стать бессмертным. Но кто займет его место? Нассини вспомнила о северном вожде. Не будь она соххогоей, мысль о том, что наследник одного из высочайших имперских родов находится в ее власти, наполнила бы женщину сладким трепетом. Но она – соххогоя. Хоб есть хоб, кем бы он себя ни мнил. Иное дело – кровь Муггана на его мече. Вот что придает ему прелесть. И сам он неплох. Красив естественным обликом, честен, бесстрашен – вот истинно ядовитые качества! И безумие в нем есть. Та толика, что делает пищу пряной. Он удостоится бессмертия, но не сможет стать тем, чем был Мугган.
Но есть и тот, кто может. Нассини мысленно спустилась в подземную часть Дворца, отыскала большую, богато убранную комнату. Там обитала ее надежда. Он ни в чем не знает отказа. Кроме свободы, которая ему не нужна. Раз в две недели Нассини приходит к нему. Днем. Тому, кто не видит солнечного света, все равно. Но сегодня она велит вывести его из благой тьмы. А завтра он осуществит ее волю, подобную воле Истинного. И снова она подумала об Эрде. И еще о его телохранителе.
«Его волосы так же чисты цветом, как и мои. Жаль, если он в самом деле таков, каким его представил Сихон».
Этой ночью она узнает, годен ли он для искусства – или же только для Сихона. О Ниле соххогоя думала без воодушевления. Как о необходимом, обыденном. И вспомнила о Хумхоне: ждет!
– Войди! – произнесла она в трубку.
Хумхон низко поклонился. В руках у него была шкатулка из черного металла в локоть длиной, с маленьким портретом Муггана, выложенным цветной мозаикой на крышке.
Мелкими шажками, униженно улыбаясь, Хумхон приблизился к столу, поставил шкатулку и открыл ее.
Внутри, в продолговатом углублении, выкрашенном в алый цвет, на белой атласной подушечке лежал мумифицированный фаллос.
Оттолкнув слугу, Нассини схватила его. Фаллос был твердый и прохладный, но цвет его, желто-коричневый, создавал ощущение тепла. Поверхность была гладкой, как будто покрытой лаком. Нассини провела острым ногтем. От ногтя остался след.
– Осторожней, госпожа! – обеспокоенно пробормотал Хумхон.– Прошло лишь восемь часов. Состав еще не окреп!
– Хочешь сказать, ты принес несовершенную вещь? – вкрадчиво спросила соххогоя.
– О нет! Нет! – испугался хоб.– Вполне готовую! Но для настоящей крепости нужно два дня, а ты велела…
– Не бойся, хоб! – перебила она его.– Я довольна!
Она потрогала крохотную мошонку. Ничего не поделаешь, если сам орган Хумхону удавалось увеличить почти на треть, то мошонка ссыхалась до размера орешка.
Нассини не смогла отказать себе в удовольствии. Она положила фаллос в шкатулку, вышла и вернулась, неся с собой точно такую же, но без портрета на крышке. Хумхон затрясся. Соххогоя искоса глядела на слугу, когда открывала вторую шкатулку. Там лежал еще один фаллос. Немного побольше и потемнее, чем тот, что принес сейчас Хумхон.
– Твое искусство растет! – произнесла она, делая вид, что сравнивает.
Хумхон всхлипнул.
«Он определенно становится похож на бабу»,– подумала Нассини.
Двадцать лет назад Хумхон, десятник Внешней Стражи, посмел оттолкнуть госпожу. Может быть, он был пьян и хотел показать себя перед девушкой, с которой лежал, когда пришла Нассини. Может, это вообще была первая глупость, которую совершил этот сильный, жадный и далеко не глупый воин.
Когда его взяли, чтоб предать долгой смерти, он вдруг закричал, что искупит вину. О! Соххогоя не пожалеет, если даст ему время.
Муж ее, Спардух, недовольно заворчал: хоб хочет убить себя и лишить его удовольствия. Нассини, может быть, в пику мужу, потребовала, чтоб провинившийся получил желаемую отсрочку.
Когда в длинном перечне запрошенного Хумхоном оказалась бритва, Нассини подумала, что хоб все же их провел. Но сказала, чтоб тот получил желаемое: если Спардух лишится развлечения, что за дело – ей?
Спустя два дня Хумхон, бледный, как она сама, преподнес ей шкатулку без портрета, что стояла сейчас на столе. Так было положено начало коллекции Бессмертных.