Гордон не растерялся, а ловко перехватил инициативу.
— Да! Если мы и должны что-то линчевать, пусть это будет коррупция и злоупотребления в высших эшелонах власти, бедность, алкоголизм и наркомания, азартные игры…
В эдаком бодром и приподнятом ключе Гордон упоенно разглагольствовал в течение следующего получаса. Бенцони слушал с приоткрытым ртом. Этот парень был гений. Особенно, учитывая, что речь его представляла чистой воды импровизацию, и у Гордона не имелось времени заранее обозначить основные тезисы своего выступления в письменном виде.
Впрочем, будь на то его воля, Гордон бы с несказанным удовольствием выступал еще часа три-четыре. В конце концов, у него имелось, что сказать, причем по самому широкому кругу вопросов, а публика оказалась на диво отзывчивой и благодарной. Но Бенцони, опомнясь, подкрался на цыпочках к балкону и прошипел Гордону в спину:
— Парень, ты крут, очень крут, но давай сворачивайся, уже два пополудни.
Гордон кивнул и закончил свою речь на самой высокой ноте из возможных.
— И Господь покарает этих нечестивцев, — воскликнул он и воздел руку в перчатке к бескрайнему и безоблачному ультрамариновому небу.
— Ура! — в один голос завопила трехсоттысячная толпа. — Heil Caesar! Heil Caesar!
Или что-то подобное. Из-за аплодисментов Бенцони не мог расслышать слова. Когда Гордон десять минут спустя вернулся в кабинет, люди все еще аплодировали. Бенцони чувствовал себя слегка ошеломленным.
— Меня несколько беспокоит легкость, с какой ты манипулируешь массами, — сказал он Гордону.
— Чего?
— Говорю, меня малость тревожит…
— Фу-ты ну-ты! Нашел, о чем тревожиться! Главное, мы живы. Пока.
Через десять минут прибыл генеральный прокурор и доложил, что обстановка в столице и прочих населенных пунктах Салема спокойная. Люди потихоньку расходятся с площади по домам, правда, нескольких особо ярых крикунов задержали по обвинению в нарушении общественного порядка.
— Много задержанных? — спросил Гордон, кусая губы.
— Пару десятков, господин губернатор, но это сущая безделица по сравнению с тем, что могло случиться, — почтительно ответил прокурор.
— Временно исполняющий обязанности, — поправил Гордон прохладно.
— Как вам угодно, господин губернатор, — ответил прокурор, ничуть не смутившись.
Гордон взял графин с бренди, плеснул в стакан на донышко и прополоскал горло, пересохшее после долгого спича.
— Вы привезли чистые брюки и подштанники, как я просил.
— Вот, — сказал прокурор, с маленькой усмешкой продемонстрировав Гордону черный пакет.
— Отдайте, — сказал Гордон, ткнув пальцем в дверь ванной, где низвергнутый губернатор Таггерт стыдливо скрывался от их испытующих взоров.
Как бы то ни было, Таггерт не мог прятаться до бесконечности. Пришлось выйти. Выглядел он в целом неплохо — в чистых штанах и, кажется, не слишком пострадал. Конечно, была задета его гордость и разные прочие чувства, но в данный момент никому не было до этого дела.
— Хочешь присесть? — спросил Гордон бывшего начальника. — Нет? Хорошо. Итак, теперь расскажи нам, когда у тебя назначена встреча с твоими дружками из Синдиката.
Таггерт переступил с ноги на ногу. Похоже, его опять донимал мочевой пузырь. Как бы вновь не приключился конфуз.
— Сегодня, — проговорил он беззвучно.
— Ни хрена не слышу, — сказал Гордон, несколько театрально приложив ладонь к уху.
— Сегодня.
— Ах, сегодня? — протянул Гордон. — Великолепно. Значит, не придется откладывать дело в долгий, продолговатый ящик… как это называется?
— Гроб, — подсказал Бенцони своим лучшим чопорным тоном.
С одышливой физиономии Таггерта сошли все живые краски.
— Что вы делаете? Люди из Синдиката выпотрошат меня, как протухшую селедку, а потом убьют! Они убьют мою семью! Моих детей и внуков!
— Вот отчего, — проговорил Гордон назидательно, — мы просили тебя не связываться с посланцами Синдиката. Именно потому, что эти люди — убийцы. И наркоторговцы. А еще они торгуют людьми. Раз уж пришлось к слову, и детьми. Продают. И покупают. И похищают. Особенно Синдикат интересуют здоровые мальчики от полутора до трех лет. Их отвозят на Луизитанию и готовят из них элитных солдат для организации.
Таггерт едва ли не мог не знать, зачем Крайм-О требуются крохотные дети, но Гордон не мог упустить шанса освежить его память.
— Детей содержат в чудовищных условиях в армейских казармах, бесконечно муштруют и дрессируют, пичкают наркотиками, промывают мозги, пока в голове у них не останется одно-единственное слово, и слово это — Синдикат. Их морят голодом, избивают за малейшую провинность, истязают, чтобы научить терпеть боль, заставляют часами находиться в ледяной воде. Их разрезают на части и вынимают внутренности, заменяя синтетическими, или вживляя имплантаты. При достижении четырнадцатилетнего возраста их лица срезают, будто корку с пирога, и заменяют на сверхпрочные лицевые маски. Из них выкачивают до последней капли кровь и вливают в вены особенный химический раствор — концентрированный сатори . Все эти процедуры настолько мучительны и болезненны, что из трех тысяч детей до совершеннолетия доживает лишь один. И зачем? Чтобы преданно служить этому ублюдку, сёгуну Моримото!
— Тем не менее, с точки зрения Синдиката, эти жертвы окупаются с лихвой, — пробормотал Бенцони.
Похоже на то, ибо в своем дворце на Луизитании наследный принц Синдиката ощущал себя в полной, абсолютной безопасности, хранимый пятидесятитысячной армией элитных солдат, неподкупных, бесстрастных, практически неуязвимых, лишенных прошлого, будущего, своих семей, своих воспоминаний и своих лиц.
— Ничего… Моримото это ни черта не поможет, — сказал Гордон угрюмо.
Таггерт вовсе не разделял его уверенности в будущей гибели Синдиката.
— Что ты собираешься делать?
— Для начала мы разыщем твоих дружков из Синдиката и попросим раз и навсегда покинуть нашу территорию…
— Для начала, — веско ввернул генеральный прокурор и поднял вверх указательный палец.
— Спасибо большое, — поблагодарил Гордон сердечно.
— Не за что, господин губернатор, — радостно откликнулся прокурор.
Гордон в упор уставился на Таггерта.
— Итак, на чем я остановился? Ах, да. Если наши тактичные просьбы катиться к чертям их не проймут, тогда мы прикончим твоих обходительных, улыбчивых узкоглазых друзей, Таггерт, выпотрошим, как сельдей, отрежем головы и отправим на Луизитанию с открыткой и бутылкой местного яблочного шнапса.
— В своем ли ты уме? Ты намерен развязать войну с Синдикатом?
— Нет. Пока это далеко не война. Лишь декларация о намерениях. Вроде того ненормального убийцы, которого Моримото подослал ко мне. Ведь это его работа, верно? А теперь убирайся вон. Поезжай в свое поместье и сиди там тихо. Месяца два или три, а лучше до конца своих дней.