— Ничего, Гордон. Сейчас мы поужинаем, выпьем, все образуется.
Вернулась Виктория, собранная, спокойная, деловитая, толкая перед собой тележку с выпивкой и разнообразной снедью — ветчиной, сырами, поджаренными тостами, копченой рыбой, холодной телятиной, овощами и зеленью.
— Не наедайтесь слишком, мальчики. Ужин будет готов через полчаса. И еще, приехал Ричард.
Сестра могла не говорить, Кит и сам уже расслышал доносящее из холла львиное рычание, которое прокатилось под каменными сводами особняка, приводя в священный трепет прислугу, и материализовалось в обличье Ричарда Аллена Густава Вильгельма Юлиуса Фредерика Ульриха Магнуса, четырнадцатого лорда Торнтона.
Ричард был высок, статен, белокур, голубоглаз и прекрасен, как бог Один. Он был денди, мизантроп и сибарит. Он был всегда невозмутим и ленив до полнейшего абсурда… покамест в поле его зрения не оказывался лакей, ворующий столовое серебро. Вообще, Ричард был, как Диоген, разве без бочки. И без философии.
— Говорил же я твоему отцу, Кристофер… — прорычал он с порога.
— Да.
— А твой отец мне: не волнуйся ни о чем, сынок, все равно скоро настанет конец света, и мы все умрем. Нет, не так. Преобразимся куда-то. В райских птичек, что ли? Нет. В ангелов…
— Да.
— В ангелов. С ума рехнуться.
— Да.
— А еще — Мрак, Гибель, Красная Смерть…
— Знаю.
— Все бы еще ничего, туда-сюда, но его лицо… эээ… здравствуй, Гордон. Как поживаешь.
— Если честно, — ответил Гордон хмуро, — ну… мне не очень хорошо.
Ричард приязненно похлопал его по плечу.
— Милый мальчик, нельзя же быть таким впечатлительным. Полюбуйся на свою жену. Виктория совершенно убита горем, но выглядит просто очаровательно. Позволь, Виктория, к прелестной ручке приложиться, выразить тебе мои всегдашние восторги и упоения.
Виктория надменно фыркнула и снисходительно протянула для поцелуя изящную белую ручку, унизанную перстеньками и бриллиантовыми колечками.
— Напомни мне, проказник, в какой раз ты женился, а то я уже слегка сбилась со счета.
— Всего в шестой и, думаю, лучшее ждет меня впереди.
Виктория совсем не разделяла его оптимизма.
— Видимо, нет необходимости спрашивать тебя, как все прошло. Не сомневаюсь, ты проявил себя на высоте.
— А то, — протянул Торнтон, лениво скалясь белыми зубами, — вставил, вдул, вставил, вдул, вставил, вдул, вста…
— Ричард, захлопнись, — велел Кит, аккуратно разливая по рюмочкам спиртное.
— Хорошо, — пророкотал Торнтон, — я молчу, видишь, сажусь… сел и сижу молча, держу рот на замке, ничего не говорю… да что ты, в самом деле, Гордон, хватит киснуть, давай, пей!
Герр Джерсей зажмурился и выпил. Лицо его подернулось мглистым туманом и сизым болотным мороком, и он счел жизненно важным и необходимым немедля поделиться с лордом Торнтоном, а равно и с прочими благородными собравшимися, своими выстраданными нумерологически-конспирологическими теориями.
— А все оттого, что сегодня тринадцатое, — возвестил Гордон с непоколебимой убежденностью, — у меня еще с утра было мрачное предчувствие…
— Тринадцатое? — удивился Торнтон. — Пятница, тринадцатое?
— Нет, понедельник, но все равно ведь — тринадцатое, несчастливое число.
Ричард был потрясен, ошеломлен, буквально сокрушен. Он едва не грохнулся со стула, на котором уже успел развалиться в обычной небрежной и вальяжной манере.
— Что-то не так, мой сахарный? — ласково поинтересовался у него Кит.
— Не понимаю, как такое возможно… несокрушимая логика, и не подкопаешься.
— Нет. Не подкопаешься. Не пытайся. Ничего не выйдет. Я уже пробовал. Это такая же дрянная затея, как совмещать армейский арсенал с винным погребом.
— Да, затея не из лучших, — согласился Ричард, — откровенно говоря, на редкость дрянная затея. Смотри-ка, и опять несокрушимая логика, и опять не подкопаешься.
— Да. Судя по всему, железная логика вообще такая мощная штуковина, что человеческий разум в принципе бессилен перед ней. Остальное, как ты можешь представить, было в том же духе. Ваш бедный отец, надо же, нам так жаль, мы все так его любили… вот скоты!
Ричард кивнул, но промолчал. Ему-то совершенно незачем было распинаться о том, как ему жаль и нести прочую слащавую ахинею. Кит и без всяких лишних слов и заверений в вечной дружбе и преданности знал, что Ричард просто сделает все, что нужно. Как и Гордон, — невзирая на свою иррациональную неприязнь к некоторым числам и дням недели.
— Надо сообщить твоему младшему брату, — проговорил Торнтон после того, как все они выпили.
— Поросенок, — с отвращением выговорила Виктория, поведя плечами, — как сообщить? Мы не знаем, где он сейчас находится. Уже два года совсем ничего от него не слышали. Надеюсь, маленький ублюдок сдох и гниет в сточной канаве, где ему самое место.
— Виктория, — молвил Кит с упреком.
— Милый?
— Зачем ты так, зайка. Я понимаю, ты расстроена… но ведь наш маленький Даниил — твой родной брат…
— И твой родной брат, между прочим, тоже… и я ни капельки не расстроена!
— Все равно. Это был его отец…
— Да. Отец, который сам и вышиб поросенка из дома пинком под жирный зад. Или ты уже забыл, какой шум тогда поднялся? А еще мне папа говорил, и не раз, что исключил этого маленького мерзавца из завещания, и всякий раз у папы делалось такое страшное лицо! Пупсик, почему ты молчишь? Скажи нам что-нибудь толковое. Ты ведь юрист.
Гордон как раз пытался прожевать колбасу.
— Птенчик, не хочу тебя расстраивать…
— Только не заводи опять про понедельник, тринадцатое, не то я громко закричу.
— Почему ты меня постоянно перебиваешь? Стоит мне рот открыть, как ты тотчас начинаешь меня перебивать. Мне это совсем не нра…
— Может, хватит? — обронила Виктория надменно.
— Хорошо. Как юрист, скажу тебе, что сами по себе говорения и выражения лиц ничего не значат, ибо сonfessio extrajudicialis in se nulla est [1] и так далее. Совсем другое дело — документы, оформленные в установленном законом порядке, скрепленные подписями и печатями, как полагается. И, даже если там написано то, что там написано, любимого младшего брата вам лучше постараться отыскать, и побыстрей, дабы убедиться, что у него не имеется претензий.
— Каких еще претензий?
— Самых обыкновенных. Финансовых.
Слегка теряя уверенность в себе, Виктория покосилась на старшего брата.