21 июня он написал Муссолини:
«Дуче! Я пишу Вам это письмо в тот момент, когда длившиеся месяцами тяжелые раздумья и вечное нервное выжидание закончились принятием самого трудного в моей жизни решения. После уничтожения Франции — и ликвидации всех их западноевропейских позиций — британские поджигатели войны направляют взоры туда, откуда они пытались начать войну: на Советский Союз» [303].
В ночь на 22 июня фюрер сказал: «У меня такое чувство, словно я распахиваю дверь в темное, никогда не виденное мной помещение и не знаю, что находится за этой дверью» [304].
За овации надо платить, господин артист. Увы, не только вам…
По нашу сторону границы местами творилось странное. Судите сами.
«Из-за беспечности наших железнодорожных органов немцы сумели перебросить эшелон с запломбированными вагонами на Брест-Западный. В них были вооруженные немецкие солдаты и офицеры, которые заняли станцию, оказавшись в тылу наших пограничников и воинских частей» [305].
«За несколько суток до начала войны в Бресте появились подозрительные военные подразделения. Так, майор Климов вечером 21 июня остановил колонну машин, проверил у впереди идущего документы, понял, что это были немцы, хотя по документам значилась передислокация одного из подразделений Красной Армии. Еще до захвата города фашисты вывели из строя водопровод, электростанцию, телефонно-телеграфную сеть» [306].
Чудовищно.
Не хочется верить — но сами видите: белорусское руководство позволило немцам забросить в наш тыл войска…
Еще. Сообщает летчик, Герой Советского Союза B. Павлов: «Первый день войны я встретил в Черновицах. [125] И вот что странно: три месяца мы сидели в первой боевой готовности, спали под самолетами, и вдруг в субботу, 21-го числа, нам объявляют: завтра — выходной день. Сняли боевое дежурство, все зачехлили, оставили только три самолета — дежурное звено. И так не только в нашем полку — по всей границе дали выходной.
Мне кажется, здесь не обошлось без предательства. Во всяком случае, мы, младший комсостав, были убеждены в этом, но не могли вслух говорить» [307].
Из интервью с летчиком, Героем Советского Союза C. Долгушиным: «21 июня, в шесть вечера, закончив полеты, получили приказ: снять с самолетов пушки, пулеметы, ящики с боеприпасами и хранить все это на складе.
— Но это же… Говорить страшно… Похоже на измену.
— Все тогда недоумевали, пытались узнать, в чем дело. Но нам разъяснили: это приказ командующего войсками округа, а приказы в армии не обсуждаются» [308].
Внимание: приказ пришел из округа! Это важно. Москва требовала совсем иного, это мы еще увидим.
Странную беспечность накануне 22 июня вспоминают многие. Сам командующий Белорусским военным округом (ЗапОВО) генерал Д. Г. Павлов вечером 21-го отправился в театр… [126]
Что все это значило? Читайте дальше.
17 или 18 июня 1941-го наш старый знакомый по Испании Г. Захаров делал вот что:
«Я получил приказ командующего авиацией Западного особого военного округа пролететь над границей. Лететь предстояло километров четыреста, с юга на север — до Белостока.
Я вылетел на У-2. Районы западнее государственной границы были забиты войсками. В деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные танки, бронемашины, орудия. По дорогам шныряли мотоциклы, штабные автомобили. Где-то в глубине огромной территории зарождалось движение, которое у самой нашей границы притормаживалось, готовое вот-вот перехлестнуть.
Количество войск не оставляло вариантов для размышлений, кроме единственного: близится война. Всё, что я видел во время полета, наслаивалось на мой прежний военный опыт, и вывод, который я для себя сделал, можно сформулировать в четырех словах: „со дня на день…“
Я часто сажал самолет на любой подходящей площадке, к самолету тут же подходил пограничник. Он возникал бесшумно, молча брал под козырек и несколько минут ждал, пока я писал на крыле донесение. Мы снова поднимались в воздух и, пройдя 30–50 километров, снова садились. И снова я писал донесение, а другой пограничник молча ждал и потом, козырнув, бесшумно исчезал.
…Командующий ВВС округа генерал И. И. Копец выслушал мой доклад с тем вниманием, которое свидетельствовало о его давнем и полном ко мне доверии. Мы тут же отправились с ним к командующему округом. Слушая, Д. Г. Павлов поглядывал на меня так, словно видел впервые. В конце моего сообщения он, улыбнувшись, спросил, не преувеличиваю ли я. Интонация командующего откровенно заменяла слово „преувеличивать“ на „паниковать“ — он явно не принял до конца всего того, что я говорил» [309].
Обратите внимание на действия генерала Павлова. К нему мы еще вернемся. Однако в Москву информация ушла.
Несметная сила немцев скопилась вдоль нашей границы, а это две тысячи километров! [127] В их частях появились переводчики с английского и карты побережья Ла-Манша. Солдатам говорили:
— Мы тут отдыхаем перед «Морским львом». А еще русские согласились пропустить нас по своей территории в Персию (или в Пакистан), чтоб мы там ударили по британцам.
И даже так: Красная Армия пойдет вместе с вермахтом.
Третий вариант:
— Русские пропустят нас в нефтеносные районы Кавказа, чтоб мы их прикрыли от англичан.
Самое смешное, что некоторые «исследователи» до сих пор принимают это всерьез. Мол, была такая договоренность, немцы мирно перешли границу — а коварный Сталин напал на них. Правда, «мирный переход» они начали с артподготовки…
Очевидно: «персидский» и все прочие англоборческие варианты бойцам вермахта внушали для сокрытия истинных планов. Чтоб, даже если найдутся перебежчики, они не могли сообщить ничего важного.
Мы с вами уже точно знаем, что англо-немецкая война не планировалась и в страшном сне. Всё это было лишь дезинформацией. Но вели ее упорно: русские разговорники солдатам раздали лишь за пару дней до вторжения.
И лишь вечером 21 июня им зачитали приказ фюрера:
«Солдаты Восточного фронта! Мои солдаты!
Отягощенный грузом величайшей заботы, вынужденный многие месяцы хранить наши планы в тайне, я могу наконец открыть вам всю правду. У наших границ выстроилось до ста шестидесяти дивизий русских. Границы постоянно нарушаются — и не только границы самой Германии, но и другие, на Крайнем Севере, а также границы Румынии.