В традиционных обществах такие отношения так или иначе институционализировались, имели свою законную и даже сакральную нишу. В современные формально-бюрократические образовательные институты они не вписываются. Весь цивилизованный мир обеспокоен «феминизацией» образования и тем, как вернуть в школу мужчину-учителя. Но эти попытки блокируются:
а) низкой оплатой педагогического труда, с которой мужчина не может согласиться (для женщин эта роль традиционна и потому хотя бы неунизительна);
б) гендерными стереотипами и идеологической подозрительностью: «Чего ради этот человек занимается немужской работой? Не научит ли он наших детей плохому?»;
в) родительской ревностью: «Почему чужой мужчина значит для моего ребенка больше, чем я?»;
г) сексофобией и гомофобией, из-за которых интерес мужчины к детям автоматически вызывает подозрения в педофилии или гомосексуальности.
На самом деле диапазон возможных эмоциональных отношений между мужчинами и детьми очень широк. Для многих мужчин общение и работа с детьми психологически компенсаторны; среди великих педагогов прошлого было непропорционально много холостяков и людей с несложившейся семейной жизнью. Но «любовь к детям» не синоним педо– или эфебофилии; она может удовлетворять самые разные личностные потребности, даже если выразить их не в «высоких», вроде желания распространять истинную веру или научную истину, а в эгоистических терминах.
Один мужчина, сознательно или бессознательно, ищет и находит у детей недостающее ему эмоциональное тепло.
Другой удовлетворяет свои властные амбиции: стать вождем и кумиром подростков проще, чем приобрести власть над своими ровесниками.
Третий получает удовольствие от самого процесса обучения и воспитания.
Четвертый сам остается вечным подростком, которому в детском обществе уютнее, чем среди взрослых.
У пятого гипертрофированы отцовские чувства, собственных детей ему мало, или с ними что-то не получается.
Как бы то ни было, похоже на то, что многие мужчины чужих детей воспитывают (в смысле оказывают на них сильное влияние) успешнее, чем собственных. То ли потому, что наставничество увлекательнее, чем будничное отцовство, то ли потому, что трудно быть пророком в своем отечестве.
Здесь есть и гендерный аспект. Не смею ничего утверждать категорически, но из психологической, антропологической и художественной литературы у меня создалось впечатление, что символическое отцовство мужчины охотнее и успешнее практикуют с мальчиками, чем с девочками. Мужчина видит в мальчике собственное подобие и возможного продолжателя своего дела, а мальчики, в свою очередь, тянутся к мужчинам, видя в них прообраз собственного будущего и пример для подражания. Да и сам процесс общения между ними обычно опредмечен общими интересами и совместной деятельностью, что соответствует классическому канону маскулинности.
Напротив, реальные отцовские практики (с собственными детьми) успешнее с дочерьми, чем с сыновьями, и отношения отцов с дочерьми являются более нежными. В древнерусском тексте XIII в. говорится: «Матери боле любят сыны, яко же могут помагати им, а отци – дщерь, зане потребуют помощи от отец» (Пушкарева, 1997. С. 67). Во взаимоотношениях отца и сына, как во всех мужских отношениях, слишком многое остается невысказанным, а желанная эмоциональная близость блокируется властными отношениями и завышенными требованиями с обеих сторон. Напротив, дочь напоминает мужчине любимую жену, он не предъявляет к ней завышенных требований, чтобы она реализовала его собственные несбывшиеся ожидания, и не воспринимает ее как соперницу.
Гендерные различия накладывают отпечаток на родительские дисциплинарные практики. Имея дело с ребенком собственного пола, родители чувствуют себя более уверенно, помня, что они сами были когда-то такими же. Чувствуя это, дети понимают, что такого родителя труднее обмануть. Поэтому матери успешнее дисциплинируют девочек, а отцы – мальчиков. Отсюда и разная степень снисходительности: матери больше позволяют сыновьям, а отцы – дочерям. Мальчику легче ослушаться маму, а девочке – папу. Большая снисходительность благоприятствует развитию взаимной эмоциональной привязанности. Хотя на деле многое зависит от социального контекста и индивидуальных свойств детей и родителей.
Стили отцовства
По мере изменения общих социальных ценностей и структуры семьи меняется и стиль отцовства, включая способы воспитания детей. Этот процесс имеет два аспекта: ^соотношение инструментальных и экспрессивных функций и 2) гендерно-специфические стратегии дисциплинирования детей.
В первом аспекте особых подвижек не заметно. В середине ХХ в. Парсонс и Бейлз описали отцовскую роль в терминах инструментальных функций, таких как жизнеобеспечение, защита и дисциплинирование детей, в отличие от преимущественно экспрессивной материнской роли. За прошедшие 50 лет эта поляризация, как и поляризация мужского и женского начала вообще, заметно ослабела: от отцов все чаще ждут тепла и ласки, тогда как матери все чаще выполняют инструментальные функции. Тем не менее фундаментальные стилевые различия между ними сохраняются. Обследование этнически разнородной выборки из 1 989 американских студентов из полных семей и разведенных семей с одним родителем, которых просили ретроспективно оценить характер своих детских отношений с родителями, показало, что, хотя форма семьи и этнокультурные различия влияют на оценку, в целом во всех этнических группах и в обеих формах семьи отцы чаще оцениваются по инструментальным, чем по экспрессивным показателям. Из восьми предложенных отцовских функций семь оказались инструментальными (Finley, Schwartz, 2006). Данные по другим странам, которые я приводил выше, указывают в том же направлении. Вероятно, так будет и в дальнейшем, поскольку именно дифференциация интересов составляет психологическое ядро маскулинности и фемининности.
Значительно больше сдвигов в родительских стратегиях. В конце прошлого века в социально-педагогической литературе широкое распространение получила типология Дианы Баумринд, выделившей три главных стиля родительства (Baumrind, 1991):
1. Авторитарный стиль предполагает высокую требовательность, строгую дисциплину, насильственное принуждение ребенка к выполнению родительских предписаний и слабое внимание к собственным потребностям ребенка, который мыслится преимущественно как объект педагогического воздействия.
2. Авторитетный стиль больше апеллирует к собственному сознанию ребенка, давая простор развитию его индивидуальных способностей, при сохранении родительского контроля, формы которого меняются по мере взросления ребенка.
3. Пермиссивный, или снисходительный стиль предоставляет ребенку максимум свободы и самостоятельности, причем отсутствие контроля нередко оборачивается невниманием к ребенку (в духе экзистенциализма: свобода равняется заброшенности).
Если перевести это в философские термины, то авторитарный стиль – субъектно-объектное отношение, в котором ребенок преимущественно выполняет волю родителей, авторитетный стиль – субъектно-субъектное, партнерское, хотя и ассиметричное взаимодействие ребенка и родителей, а пермиссивный стиль делает субъектом ребенка, на поступки которого родители только реагируют.