Выдающийся режиссер и театральный деятель Николай Николаевич Евреинов (1879–1953) темпераментно писал в 1901 г. в своем выпускном сочинении в Императорском училище правоведения (в 1913 и 1917 гг. этот пронизанный духом предреволюционных 1900-х реферат был опубликован отдельной книгой, в 1994 г. вышло ее факсимильное издание): «Наши предки воспитывались около плах и эшафотов, никогда они не собирались в большем многолюдстве, чем в дни торговых казней или военных экзекуций, их песни, их игры и забавы проникнуты потехой битья, “не бить” значило долгое время “не властвовать”, “не учить”, то есть быть не тем, чем похвально быть, “Домострой», основанный на плетях и сокрушении ребер, вошел в их плоть и кровь…» (Евреинов, 1994).
Главное различие между Россией и Европой обнаруживается не столько в положении детей, которых в Средние века и в начале Нового времени одинаково жестоко наказывали практически везде, сколько в положении взрослых. Затянувшееся до 1861 г. крепостное право, в сочетании с деспотической государственной властью, отрицало человеческое достоинство как таковое, позволяя пороть, пытать и забивать насмерть взрослых мужчин и женщин, причем ни каратели, ни жертвы ничего противоестественного и унизительного в этом не видели. Дискутировались лишь вопрос о допустимой мере жестокости и сословные привилегии: кого можно, а кого нельзя пороть. Да и эти споры возникли только в XVIII в.
Американский историк Эбби Шрадер, автор монографии «Языки порки. Телесное наказание и идентичность в имперской России» (Schrader, 2002), прослеживающей историю телесных наказаний в России с 1785 по 1863 г., показывает, что эволюция русского уголовного права была не просто одним из аспектов модернизации и «вестернизации» страны, но и продуктом развития ее собственной политической культуры. Телесное наказание и освобождение от него были теми средствами, с помощью которых государство формировало и маркировало социальный порядок, в котором привилегированные и угнетенные различались по тому, что можно и чего нельзя было делать с их телами.
Древнерусское право практически не знало сословных различий. Все люди были одинаково государевыми рабами. Телесным наказаниям подвергались и высшие духовные особы, и занимавшие высшие государственные должности светские чины. В русских летописях имеется немало рассказов про то, как князья секли на площади провинившихся горожан. Широко практиковалось отрезание (отрубание) рук, ног и т. п. Как и в любом древнем праве, господствовал принцип «око за око, зуб за зуб».
К моменту составления в 1649 г. Соборного уложения телесные увечья были уже распространенным видом наказания в уголовном праве. Они имели двоякий символический смысл (Коллманн, 2006). С одной стороны, наказание предполагало увечье именно той части тела, которая непосредственно «принимала участие» в преступлении: всякий, кто нанес другому увечье, должен сам в качестве наказания пострадать от такого же увечья. Зачастую это вело к значительному ограничению физических возможностей преступника. Уложение, например, приговаривало к отсечению руки всякого, кто в присутствии царя ранит кого-то или «вымет на кого оружье», или совершит кражу из дворца. Наказание было публичным и преследовало цель устрашения зрителей. Подписанный Алексеем Михайловичем указ требовал «отсеченные руки и ноги у больших дорог прибивать к деревьям и у тех же рук и ног написать вины и приклеить, что те ноги и руки воров и разбойников и отсечены у них за воровство, за разбой и за убийство, <…> чтобы всяких чинов люди знали про их преступления».
С другой стороны, Уложение 1649 г. предусматривало менее суровые увечья, целью которых было «маркировать» преступника, оставив на его теле некий знак. Так, предусматривалось отсечение левого уха для тех, кто впервые был осужден за татьбу или разбой и приговорен к ссылке, и отсечение правого уха – для уличенных в этом преступлении повторно. Иногда физическое увечье заменялось клеймом. Например, по указу 1637 г. татям и разбойникам, уличенным в преступлениях мелкой и средней тяжести, на щеках следовало выжигать буквы. Разбойникам – «Р» на правой щеке, «3» – на лбу и «Б» – на левой щеке, а татям – на правой щеке «Т», на лбу – «А» и на левой щеке – «Ж». Таким образом, всякий, посмотрев на преступника, мог узнать о его преступлении. Особенно часто эта мера наказания стала применяться при Петре I, который заменил смертную казнь за простые преступления ссылкой на принудительные работы.
Главным средством наказания был кнут , состоявший из деревянного кнутовища и прикрепленного к нему упругого плетеного кожаного стержня с кольцом или кожаной петлей, к которому был прикреплен хвост – засушенный в виде желобка и твердый, как кость, сыромятный ремень; этим хвостом и наносились удары. О наказании кнутом упоминает уже Судебник 1497 г., особого распространения оно достигло в XVII в., причем именовалось «жестоким наказанием». Для усиления устрашающего эффекта приговоры, как правило, приводились в исполнение публично – на рыночной, «торговой» площади. Это называлось «торговой казнью».
Вот как описывал такое зрелище наблюдавший его в 1634 г. голштинский путешественник Адам Олеарий (1600–1671):
«Батогами каждый господин может наказать своего слугу или всякого, над кем он хоть сколько-нибудь властен. Преступника раздевают, снимая с него кафтан и одежду, вплоть до сорочки; потом он должен брюхом лечь на землю. Затем два человека садятся на него: один на голову, другой на ноги – и гибкими лозами бьют его по спине; получается такое же зрелище, как при выколачивании скорняками мехов […]. Подобного рода наказание не раз применялось среди русских, сопровождавших нас во время нашего путешествия.
Битье кнутом в наших глазах было варварским наказанием […]. Подобное наказание 24 сентября 1634 года я видел примененным к восьми мужчинам и одной женщине, нарушившим великокняжеский указ и продававшим табак и водку. Они должны были перед канцеляриею, именуемою Новою четвертью, обнажить свое тело вплоть до бедер; затем один за другим они должны были ложиться на спину слуги палача и схватывать его шею руками. Ноги у наказуемого связывались, и их особый человек придерживал веревкою, чтобы наказуемый не мог двигаться ни вверх, ни вниз. Палач отступал позади грешника на добрых три шага назад и стегал изо всей своей силы длинным толстым кнутом так, что после каждого удара кровь обильно лилась. В конце кнута привязаны три ремешка длиною с палец, из твердой недубленой лосиной кожи; они режут, как ножи. Несколько человек таким образом (ввиду того, что преступление их велико) были забиты кнутом до смерти. Служитель судьи стоял тут же, читая по ярлыку, сколько ударов должен был каждый получить; когда означенное число ударов оказывалось исполненным, он кричал: “Полно!”, т. е. достаточно. Каждому дано было от 20 до 26, а женщине 16 ударов, после чего она упала в обморок. Спины их не сохранили целой кожи даже с палец шириною; они были похожи на животных, с которых содрали кожу. После этого каждому из продавцов табаку была повешена на шею бумажка с табаком, а торговцам водкою – бутылки; их по двое связали руками, отвели в сторону, а затем под ударами выгнали из города вон и потом опять пригнали к Кремлю.
Говорят, что друзья некоторых из высеченных кнутом натягивают на израненную спину теплую шкуру с овцы, только что зарезанной, и таким образом исцеляют их. В прежние времена, после вынесенного преступниками наказания, все опять смотрели на них как на людей столь же честных, как и все остальные; с ними имели сношения и общение, гуляли, ели и пили с ними, как хотели. Теперь, однако, как будто считают этих людей несколько опозоренными» (Олеарий, 2003).