— Сделаю, сделаю…
Я вгляделся в лицо собрата, и мне оно не понравилось. Скобка рта загнута уголками книзу. Выражение надменное. «Устал я от вас. Надоели вы мне все», — казалось, хотел бы он сказать. Украдкой глянув на книжки, что он положил на тумбочку, узнал пособие по шрифтам, и «Лениниану» с картинками. Понятно — Ильича срисовывать для стенгазеты. Рисовальщик среднего пошиба. Любой профессиональный художник Ленина нарисует с закрытыми глазами. Вероятно, хлопец устроился на тепленькое местечко в части, потом нашел еще более теплое — в госпитале. Почувствовав свою незаменимость, стал зазнаваться.
Я поймал себя на мысли, что порой накатывает мизантропия. Тревожный симптом. Мизантропию, вероятно, вылечить труднее, чем сифилис.
В Горьком, на нашем «Монмартре» близ художественного салона, братья художники рисовали все больше пейзажи и натюрморты, те хорошо продавались. Я же — «натюр морды». Не имел цели заработать лишнюю копеечку, на сигареты хватало с карандашных портретов за пятнадцать минут. Меня всегда интересовали люди.
Прозвище Лицемер — сижу, мол, целый день лица меряю, — прилипло ко мне. Я не обижался, поскольку сам же его и придумал, о чем не знали те, кто повторял. Однако в армии, пожалуй, был риск превратиться из портретиста в карикатуриста.
— А что, художник хорошо рисует? — спросил я у Муромца в очередной перекур, — мы добивали мою пачку «Столичных».
— Да ну! Тут Гоменский спросил его, сможет ли портрет дочки нарисовать. Стал хвостом вилять, типа, это надо долго присматриваться к человеку… Если только с фотографии… В этот момент в сортир вошел сам художник — легок на помине. Муромец слегка смутился, я же сказал, как ни в чем не бывало:
— Да, портрет нарисовать — дело непростое.
Художник закуривать не стал, берег здоровье. На мои слова про портрет и ухом не повел, будто его не касалось, принялся мочиться в писсуар и в середине этого процесса громко пукнул, показав, что со здоровьем у него все в порядке. Муромец посетовал:
— Эх, надо было спичку поднести! Улетел бы, как ракета.
Художник лишь покосился на дедушку Советской армии, ответить поостерегся.
— Впрочем, он и так отсюда скоро вылетит, — позлорадствовал Илья, когда жертва его злословия уже покинула туалет. — Начальнику госпиталя надо клуб оформлять, наш живописец не потянет. Я слышал, как Гоменский перед полковником извинялся…
Я взял себе на заметку, спросил:
— А что, дочка у Гоменского симпатичная?
— Фифа. Заходит иногда. Любит что-нибудь заумное завернуть. Что ни фраза, то непонятка. Наутилус Помпилиус ходячий! — зачем-то добавил мой «почти зема».
После ужина, во время которого я окончательно понял, что не смогу спокойно смотреть в глаза Сереге Перепелкину, если не переведется в госпиталь следом за мной, устроился в своем углу и тихо балдел, стараясь не шевелиться, чтобы сало лучше завязалось. Кто знает, сколько еще по возвращении в учебку придется лапу сосать?..
Стали появляться новые личности. Вошел Десантура. Вел он себя тихо и мирно, но народ инстинктивно отпрянул от входа поближе ко мне. Десантура опустил седалище на койку напротив Латуся. Парнишке, обитавшем на ней, что-то сказал, тот исчез. Я представил себе, как часто парнишке приходится «покурить», «погулять», «подышать воздухом…» Столько раз, сколько вздумается голубому, в смысле — берету, навестить своего кореша — старосту. Следом за Десантурой явился служивый в форме, не в пижаме. Он поставил на пол портфель, в котором тяжело звякнуло железо. Сантехник Назар, догадался я. Сантехник по-приятельски хлопнул по плечу Десантуру, пожал руку ему и Латусю.
У Назара были большие внимательные зеленые глаза, круто изогнутые брови. Серьезный дядя. Вот только уши подгуляли — ну, чисто Чебурашка! Мог бы потешную рожицу скроить с таким «локаторами». Но, кажется, он не собирался этого делать. Мужички уселись обсудить что-то. По губам я умею читать только некоторые слова, и, хотя такие порой слетали с уст, в целом тема беседы мне осталась непонятна. Быть может, обсуждали, как сообразить на троих в грядущий выходной, когда не будет майора, а может, хотели замутить чего-то еще.
До сих пор я не видел своего соседа, а он был, поскольку койка выглядела обитаемой, и в тумбочке лежали туалетные принадлежности. Наконец, появился. Низкорослый крепыш, похожий на гриб-боровик. Его толстые губы, казалось, навсегда сложились в улыбку, но вряд ли это было тем диагнозом, с которым он сюда попал.
— Как, Бондарь, на склад что-то новенькое завезли? — поинтересовался у вновь пришедшего художник.
— А тебе, Рафаэль, что за дело? — возвысил голос староста, зорко отслеживающий со своего сторожевого поста ситуацию. — На ушко мне скажи об этом, Бондарь!
— Скажу, скажу, — прогудел Бондарь хриплым голосом, продолжая улыбаться. Он хотел было присоединиться к мафии, членом которой являлся, судя по тому, как подвинулся Десантура, давая возможность присесть рядом, доложить, но рта раскрыть не успел, — в палату вошел Гоменский и позвал его за собой. Я был на полпути к выходу — собирался покурить, и не упустил возможности прислушаться, зачем Гоменский пригласил Бондаря к себе в кабинет. Прежде чем Бондарь прикрыл дверь, успел услышать слова «ревизия» и «инвентаризация». В туалете меня нагнал Муромец, прочно севший на хвост насчет табачка. Сигарет было не жалко — закончатся, может, курить брошу. Давно собирался. Муромец втянул меня в разговор, как там, на гражданке, теперь? Новый генсек, удивляющий всех тем, что говорит без бумажки и ходит в народ, его мало интересовал. Больше — девки, как, не перевелись еще? Я успокоил его, как мог. По весне, сказал, когда переходят на капрон, ослепнуть можно.
После перекура Муромец отправился обратно в палату, мечтать дальше о девках и дембеле, а я решил подышать свежим воздухом для разнообразия. На крыльце стояли Бондарь и сантехник Назар. Судя по длине дымящихся сигарет в их руках, только что закурили. Я услышал то же слово «инвентаризация», дальше оба замолчали и уставились на меня недобро. Я прошел за угол и двинулся вдоль здания, еще не придумав, куда? — но, чувствуя спиной чей-то взгляд. Видимо, «заговорщики» решили проверить, не встал ли я тут погреть уши.
Дойдя до конца отделения, я вновь завернул за угол, придумав себе занятие — почистить подоконник от упавших веток. Дело по меньшей мере странное, если кто вдумается. Где это видано, чтобы солдат сам себе находил работу? Это покушение на устои! Зачем тогда начальство?..
Не об этом ли спросить поманил меня рукой офицер от здания, что располагалось напротив?
Хотя, вряд ли. Он же не мог знать, сам я или кто приказал?
Подойдя ближе, разглядел две звездочки вдоль погона — прапорщик. Усатый бравый рубака, балагур, кутила и бабник — с виду. При этом скромный в быту во всем, что касается себя лично. Таким я увидел его портрет. Прапорщик мне понравился.
— Прикурить есть? — Он изобразил руками, как чиркают спичкой о коробок.
— Так точно, — протянул ему коробок. Он прикурил, вернул.