Кот смотрел на Ласковина, и бешенство его словно бы переливалось в человека. Полминуты назад Андрей и не мыслил о том, чтобы убить «котка». Теперь же он жаждал разорвать на части мерзкую тварь. «Кинжал!» – произнес кто-то в его мозгу.
И рука тут же принялась шарить за спиной. Секунда – и длинная рифленая рукоятка, теплая еще, оказалась в его ладони. Кот словно ждал этого момента. Он прыгнул именно тогда, когда Андрей выбросил из-за спины руку с изогнутым черным клинком.
Обоюдоострое оружие пробило грудь твари и вышло из спины. Ласковин сжимал руками длинную рукоять, держа перед собой кинжал и нанизанное на него визжащее, извивающееся чудовище.
И сам готов был завизжать от той силы, что кипела внутри. Он впитывал в себя агонию зверя и упивался ею. Ласковин зарычал от яростного наслаждения…
Боль пронзила его вытянутые руки. Ласковин не выпустил кинжала, но повернулся и увидел Антонину, голую, разъяренную женщину с вставшими дыбом волосами. Она снова ударила его. Палкой от швабры. Подумать только, полагает, что может справиться с ним с помощью какой-то деревяшки? Ласковин расхохотался. Он ликовал, упиваясь собственной властью и силой. Кот на клинке перестал корчиться и обвис мокрой тряпкой. Антонина снова замахнулась. Палка переломилась о предплечье Андрея. Ласковин отбросил кинжал (больше не нужен!) и уставился на женщину. Хищный огонь полыхнул в его глазах и отразился ужасом в расширенных зрачках Антонины. Этот ужас сам толкнул Ласковина к ней. Обломок палки отлетел в сторону. Ласковин схватил женщину, сжал ее так, что затрещали ребра. Антонина извивалась и лупила его руками, но он стал совершенно бесчувственным к боли. Встряхнув Антонину со злобной яростью, он швырнул женщину животом на край тахты. Придавив ее сверху, Ласковин (если это все еще был он) левой рукой вжал ее лицо в покрывало, а правой рукой и коленом раздвинул бедра. Он овладел ею с сознательной жестокостью, чувствуя ее боль и наслаждаясь ею. Наслаждаясь, что она девственна (была девственна!), наслаждаясь, как она вопит от страха, ненавидит и ужасается тому, что он сделал и сделает.
Свечи погасли, словно кто-то разом задул их. Комната погрузилась во тьму, и в этой тьме некто, уже безымянный, терзал женщину, радуясь, что она в сознании, хотя не имеет больше сил кричать…
– О Боже,– прошептал Андрей, открывая глаза. Слабый розовый свет пробивался сквозь плотные шторы. Ласковин стоял на коленях, грудью – на развороченной, забрызганной кровью постели. Он сам был в крови. И ковер, в который упирались его онемевшие колени, тоже был в крови. А у ног Ласковина скрючилось голое тело Антонины.
Лицо ее было серым и высохшим.
«Я убил ее!» – подумал Ласковин. И от мысли, как он ее убил, Андрея вывернуло прямо на постель. Когда спазмы унялись, он вытер рот простыней и на четвереньках подполз к женщине. Молясь, чтобы не случилось самого страшного, прижал палец к артерии на ее шее.
Бог был милостив к нему. И к ней. Сердце билось. Теперь Андрей увидел, как она дышит: чуть слышно, с едва различимым присвистом, через искусанные, распухшие губы. Лицо женщины буквально истаяло: каждая косточка выделялась под серой кожей. Спутанные волосы были разбросаны по ковру, как увядшая трава.
Тело с подтянутыми к животу коленями было напряжено настолько, что казалось окоченевшим.
«Надо поднять ее на постель»,– подумал Андрей.
Он подсунул под нее руки (женщина застонала, но не очнулась), напрягся… Пустое. Ему себя бы поднять! Тело Антонины показалось ему невероятно тяжелым. «Я уроню ее! – подумал Андрей.– Будет еще хуже!»
Бедра и ягодицы женщины были покрыты сгустками запекшейся крови. Неловкое движение – и кровотечение возобновится. Нет, пусть лучше лежит.
Ласковин накрыл ее одеялом, подложил под голову подушку. «Надо вызвать врача! – подумал он.– Есть ли у нее телефон?» Но не стал искать. Врач – это прямо за решетку. Вне зависимости от того, что скажет сама Антонина. Изнасилование плюс телесные повреждения. Изнасилование! Ласковин застонал от омерзения. Его вывернуло бы еще раз от мысли, что с ним могло произойти такое, но желудок был пуст. Андрей почувствовал, что должен немедленно смыть с себя кровь и грязь. Хотя бы с кожи.
Ванная была голубая. Стены ее покрывал кафель «под мрамор» цвета морской волны. И ванна тоже была нежно-голубого цвета, вымытая до зеркального блеска. Даже унитаз был небесно-голубой. Внутри все было опрятно и упорядоченно. Крючки для полотенец и открытые полочки украшены пласт-массовыми «солнечными» рожицами. Впору забыть, как кошмар, то, что осталось там, в спальне.
Черная вода, стекавшая с Ласковина, ввинчивалась в водосток с добродушным ворчанием. Если не считать исцарапанных рук и красных полос на животе, оставленных кошачьими когтями, Андрей не пострадал. Правда, внизу живота противно ныло, а тело по-прежнему оставалось вялым, как манная каша, но, к счастью или к сожалению, вся кровь, которой были забрызганы постель, ковер и их тела, была кровью Антонины.
«Как много крови в одном человеке!» – сказал ученый раб в одном фильме. Когда ему продырявили живот. Если бы грязь внутри смывалась так же легко, как снаружи!
Андрей вытерся самым маленьким из трех полотенец и, выйдя, начал одеваться. Телефон (здесь все-таки был телефон) зазвонил, когда Ласковин натягивал брюки. Звонил долго, не меньше двух минут.
«Зимой я почти всегда дома»,– вспомнил Андрей.
Он сел на край кровати.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго…»
Господи! Как он сразу не вспомнил?
Ласковин бросился к телефону.
– Андрей? – раздался в трубке знакомый бас раньше, чем Ласковин назвал себя.– Ты где?
– Во Всеволожске! Мне нужна…
– Будь там. Жди. Я еду!
– Но у меня тут…
– Потом! – оборвал отец Егорий.– Молись! – И бросил трубку.
Звонок в дверь раздался как-то слишком быстро. Не прошло и сорока минут. Андрей бросился в коридор… и застыл, не решаясь открыть. Глазка в двери не было. Звонок повторился. Настойчивый, требовательный.
– Андрей! – загремел снаружи голос Потмакова. Ласковин поспешно отворил. За спиной отца Егория маячила крепкая фигура Сарычева.
– Ага,– сказал Петя.– Жив-здоров!
– Подожди в машине! – не оборачиваясь, велел отец Егорий.
Раздевшись, он направился прямо в спальню. Ласковин шел следом. Нужно было что-то сказать, он понимал, но что?
– Прости, Боже, прегрешения наша! – прошептал отец Егорий, останавливаясь в дверях и перекрестившись. Затем двинулся к лежащей на полу женщине, приподнял край одеяла, снова накрыл ее и обратил потемневшие глаза к Ласковину.
– Я виноват,– произнес Андрей
– Где твой крест? – жестко спросил иеромонах. Ласковин тронул шею… Креста не было.
– Должно быть… она сняла его,– пробормотал он. Отец Егорий сунул руку под ворот, вытащил свой нательный крест, серебряный, на цепочке, надел на Андрея и завязал узлом на уровне его ключиц. Теперь снять крест можно было, только разорвав цепочку или развязав узел.