Шан первой добралась до передового дхэнраби, первой прыгнула в разинутую, зубастую пасть — и исчезла в зияющей тьме. Чудовище молниеносно отдёрнулось, и если жуткая морда была способна на удивлённое выражение, именно его и показала.
Следующим до д’иверса добрался Зубец, и дхэнраби метнулся — не для того, чтобы проглотить, но перекусить, разорвать Пса тысячью плоских, зазубренных зубов. Сила Зубца сжалась под нажимом огромных челюстей, но не рассыпалась. В следующий миг Зубец нырнул между зубами в глотку чудовища — начал крушить его изнутри.
Другие Псы занялись оставшимися двумя дхэнраби. Рядом с отрядом держался только Бельмо.
Передовой дхэнраби вдруг забился, его огромное тело извивалось, а поток Пути разваливался вокруг, — туша рухнула в лабиринт, разнося стены, и в обломках зашевелились древние пленники, иссохшие руки потянулись к небу через мутную воду. Второй дхэнраби впал в такую же безумную агонию.
Кто-то схватил Скрипача за руку и резко развернул.
— Быстрей! — прошипел Крокус. Моби по-прежнему цеплялся за его рубашку. — Мы тут не одни, Скрип.
И тогда сапёр увидел, что́ привлекло внимание даруджийца: справа, за Треморлором, ещё в тысяче шагов, но быстро сокращая расстояние, поднимался рой. Такого Скрипач никогда не видел. Кровные слепни, густая чёрная туча, будто грозовой фронт, кипела и катилась на них.
Оставив позади бьющихся в предсмертных конвульсиях дхэнраби, отряд помчался к Дому.
Когда сапёр нырнул под безлистую арку лозы, он увидел, что Апсалар уже оказалась у двери, сжала руки на широком, тяжёлом кольце засова и попыталась повернуть. Мускулы на предплечьях напряглись от усилия. Набухли.
А затем девушка неуклюже отступила на шаг, словно её презрительно оттолкнули. Когда Скрипач, а за ним Крокус, Маппо с телом Икария, отец Апсалар и Искарал Прыщ с Бельмом добрались до плоского, вымощенного камнем крыльца, она обернулась — на лице Апсалар застыло потрясённое выражение.
Не открывается. Треморлор нас не принял.
Сапёр остановился, развернулся.
Небо было чёрным, живым и быстро падало вниз.
У илистого берега Ватара, там, где батолит снова укрывался плащом известняка, а земля, открывавшаяся с обзорной точки, представляла собой лишь усыпанную валунами, вылизанную ветрами, иссохшую глинистую равнину, они нашли первую яггутскую гробницу.
Мало кто из всадников передового разъезда обратил на неё внимание. Захоронение ничем не отличалось от обычной каменной вешки: могучий вытянутый валун, чуть приподнятый с южной стороны, будто указывал путь через Нэнот-одан к Арэну или какому-то другому, менее древнему поселению.
Капрал Лист в молчании подвёл историка к гробнице, пока остальные готовили канаты, чтобы помочь спустить повозки по крутому склону на равнину.
— Младший сын, — сказал Лист, глядя на примитивную могилу. На его лицо страшно было смотреть, ибо в нём отражалось горе отца, такое острое, будто ребёнок умер только вчера — горе, которое только разрасталось в мучительной череде двухсот тысяч лет.
А он всё стоит на страже, призрак-яггут. От этого простого, бессловного утверждения у историка почему-то захватило дух. Как же это понять…
— Сколько ему было? — Голос Дукера прозвучал так же безжизненно, как ожидавший их одан.
— Пять. Т’лан имассы выбрали для него это место. Его смерть обошлась бы им слишком дорого, тем более что их ещё ждали остальные родичи. Поэтому они притащили ребёнка сюда — переломали все кости до единой столько раз, сколько позволял маленький скелет, а затем привалили камнем.
Дукер думал, что уже не способен на потрясение, даже на отчаяние, но его горло сжалось от монотонных слов Листа. Воображение историка было слишком ярким, оно принесло ему картины, полные невыносимой печали. Дукер заставил себя отвернуться, посмотрел на то, как трудятся солдаты и виканцы в тридцати шагах позади. Он вдруг заметил, что они работают преимущественно в молчании, говорят только по необходимости, да и то — тихо, до странности лаконично.
— Да, — сказал Лист. — Чувства отца — покров, который не сняло время. Столь могучие, столь мучительные чувства, что даже духи земли вынуждены были бежать. Иначе сошли бы с ума. Колтейну нужно сказать — мы должны быстро уйти отсюда.
— А впереди? На равнине Нэнот?
— Будет хуже. Т’лан имассы погребли под камнем не только ребёнка — ещё живого, всё понимающего.
— Но почему? — Этот вопрос с болью вырвался из горла Дукера.
— Для погрома причины не нужны, сэр, во всяком случае, такие, чтоб выдержали критику. Чуждость опознаётся первой, только она и нужна на самом деле. Земли, власть, упреждающие удары — это всё только оправдания, бытовые обоснования, призванные замаскировать простое отличие. Они — не мы. Мы — не они.
— А яггуты пытались договориться с ними, капрал?
— Не раз, те из них, кто не был глубоко развращён властью, не были Тиранами, но видите ли, яггуты всегда отличались высокомерием, которое брало верх над практическими соображениями, когда они встречались лицом к лицу. Всякого яггута заботили его собственные интересы. Исключительно. Т’лан имассов они воспринимали так же, как муравьёв под ногами, стада на равнинах или даже траву. Вездесущие твари, часть ландшафта. Могучий, молодой народ, каким были т’лан имассы, не мог воспринять это без обиды…
— И оскорбились настолько, что дали бессмертный зарок?
— Думаю, поначалу т’лан имассы не понимали, какой трудной окажется задача — истребить яггутов. Они отличались от имассов и в другом — они не хвалились своей силой. И даже многие их попытки самозащиты были… пассивными. Стены льда — ледники, они поглощали земли вокруг, даже моря, проглатывали целые континенты, превращали их в непроходимую пустыню, не способную обеспечивать пищу, в которой нуждались смертные имассы.
— И они создали ритуал, который бы сделал их бессмертными…
— И позволил летать, словно пыль, а в эпоху ледников пыли было полно.
Дукер увидел Колтейна, который стоял на обочине дороги.
— Сколько идти, — спросил он юношу, — чтобы покинуть эту зону… горя?
— Две лиги, не больше. Дальше лежат степи Нэнота, холмы… племена, которые ревниво оберегают свои источники пресной воды.
— Думаю, мне лучше поговорить с Колтейном.
— Так точно.
Сухой Поход, как его называли, сам по себе стал свидетельством горя. Три больших, могучих племени ждали малазанцев. Два из них — трегины и бхиларды — жалили измученную колонну, словно гадюки. С третьим, расположенным в самой западной части равнины — кхундрилами, — непосредственного контакта до сих пор не было, но все понимали, что это ненадолго.
Жалкое стадо, которое сопровождало Собачью цепь, пало на марше: животные просто умирали на ходу, хотя виканские собаки собирались вокруг них с такой яростью, будто готовы были заставить и мёртвых встать, чтобы те шли дальше. При разделке эти туши дали лишь жёсткие полоски жилистого мяса.