Зимородинский сделал паузу, проверяя, как усвоено сказанное.
– Но ты ведь сам говорил о мастерах, которые убивают, не прикасаясь,– произнес Андрей.– И дал мне понять, что знаешь, как они это делают, так?
Зимородинский покачал головой.
– Тигр убивает, чтобы насытиться,– сказал он.– Слон убивает, защищая своих или себя. Цунами убивает потому, что оно – цунами. Кем из трех ты хочешь стать?
– Я хочу быть собой! – ответил Андрей.
– Овладев искусством волчка, ты больше не будешь собой. Никогда. Каждый твой шаг станет частью мира. Ты любишь этот мир?
– Я хотел бы его изменить! – Ласковин нахмурился.– И я попробую его изменить!
– Мир совершенен,– бесстрастно произнес Зимородинский.
– Мы подразумеваем разное под словом «мир»,– не очень уверенно возразил Ласковин.– То, чего я хочу,– справедливости. Для всех. Детей нужно любить и учить, а убийц – убивать!
– Убивай их из своего пистолета,– предложил, усмехнувшись, Вячеслав Михайлович.– Это намного безопасней. В первую очередь – для тебя самого.
– Если я буду пользоваться оружием,– сказал Андрей,– рано или поздно меня найдут. И посадят. А убийцы будут кататься в лимузинах и продолжать убивать!
– Ты видел степной пожар?
Андрей покачал головой.
– Если ты будешь использовать изначальную силу без понимания, ты разожжешь огонь в степи. Ты даже не представляешь, кто может тебя найти в этом случае. Ты сгоришь!
– Нет!
«Нет!» выплеснулось изнутри. Словно не Андрей, а кто-то другой его произнес.
Зимородинский не стал возражать. Он размышлял, присматривался…
– Ты не боишься,– наконец сказал сэнсэй.
– Нет,– возразил Андрей.– Я боюсь. Но у меня нет выбора.
Зимородинский увидел, как огненный столб поднялся за спиной его ученика, ушел вверх и распылился там.
– У меня тоже нет выбора,– произнес Вячеслав Михайлович.
Так выглядела правда. У них не было выбора. Но эта правда не была Истиной. Только – правдой.
– Встань! – велел Зимородинский, и сам тоже поднялся на ноги.
– Тебе не потребуется двадцать лет,– сказал сэнсэй.– Радуйся. Или – плачь!
Зимородинский засмеялся, и смеялся долго. Ласковин ждал. Тело его было спокойно, сознание – тоже. Он умел учиться. И ждать тоже умел. Может быть, сейчас Андрей был сильнее своего учителя.
Зимородинский резко оборвал смех. Тишина в зале, казалось, звенит от напряжения.
– Вытяни руку! – приказал сэнсэй.
Ласковин повиновался, и Зимородинский резко ударил пальцами в середину его ладони. Это было – как ожог. Ладонь, кисть, затем пламя распространилось выше, к локтю, к плечу…
Ласковин, не вздрогнув, перенес боль.
– Здесь,– сказал сэнсэй,– выход силы. Один из выходов…
Спустя час Зимородинский в очередной раз убедился, что Андрей схватывает едва ли не быстрее, чем он показывает. Это было и хорошо, и плохо одновременно.
– …Каналы,– продолжал Вячеслав Михайлович.– Сейчас ты почувствуешь их в себе. Я покажу…
– Мне раздеться? – спросил Андрей.
– Зачем? Китайские врачи лечат больных, не раздевая. И даже иглы ставят сквозь одежду.
– А как они находят нужные точки?
– Ты узнаешь,– ответил Зимородинский.– Одежда не скроет тело от глаза видящего. А это и не тело даже, в обычном понимании.
Он провел сомкнутыми указательным, средним и безымянным пальцами от солнечного сплетения Андрея вниз, потом – вверх, к ключице. Ласковин ощутил нечто вроде «дуновения» внутри грудной клетки. Пальцы Зимородинского двинулись дальше, от ключицы по внутренней поверхности руки. Теперь «бесконтактное прикосновение» ощущалось как уколы крохотных иголочек. Как будто Андрею делали татуировку.
– Канал легких,– сказал Зимородинский.– Внутренняя часть.– Движение руки вниз-вверх вдоль живота и груди.– Наружная часть.– Покалывание иголочек, теперь – на левой руке.– Канал толстой кишки,– продолжал Вячеслав Михайлович, начиная движение вверх от указательного пальца Андрея – к плечу. И опять – уколы невидимых игл.
Названия каналов были Ласковину знакомы. И, по меньшей мере, две дюжины точек акупрессуры. Андрей без труда находил их у себя и у других: «Два цуня влево от четвертого грудного позвонка…» и тому подобное. Но Андрей ни разу не видел, чтобы Зимородинский отмерял, ища нужную точку. Сэнсэй просто втыкал палец в определенное место. Так же автоматически, как он, Ласковин, провел бы гияку-цки в солнечное сплетение пойманного на вдохе противника.
– Значит, каналы не только снаружи, но и внутри тела? – спросил Ласковин.
– В теле вообще никаких каналов нет,– ответил Зимородинский.– Энергия течет вне его.
– Как электрический ток?
– Не ищи аналогий. Слушай. И чувствуй. То, в чем существуют каналы, «пересекается» с физическим телом. И ты можешь воздействовать на это нефизическое. В этих точках. Грубое воздействие. Грубее только нож. Можно – иначе. Можно лечить человека независимо от времени суток. Можно вылечить его одним прикосновением. Вместо того чтобы поставить дюжину игл или вырезать опухоль, можно вылечить. А можно и убить. Ты бьешь, возникает боль. Тело говорит: «Мне больно». Кому оно говорит? Нужно ли тебе тело противника, чтобы сделать больно? Или проще передать только боль?
Зимородинский резко ударил костяшками пальцев в грудь Андрея.
Резкая нестерпимая боль. Ласковин едва сдержал крик. Через мгновение боль ослабла достаточно, чтобы Андрей снова стал видеть, слышать и соображать.
– Помоги себе! – крикнул сэнсэй.
Боль снова усилилась до предельного уровня и – ослабла. Теперь, когда Андрей ожидал ее,– терпеть было легче. Он оторвал руку от груди и вдруг почувствовал невидимую «татуировку» канала. И точку на запястье, выше большого пальца, холодную до голубизны. Именно такой Ласковин видел ее – голубой льдинкой, вросшей в левую руку.
Андрей прижал к ней большой палец правой руки. Боль в груди снова начала нарастать, но Ласковин думал только о том, чтобы растопить голубую льдинку.
И он растопил ее. Полностью. И боль ушла.
– Хорошо,– одобрил Зимородинский.– Отдохни минут пять и двинемся дальше.
– Как телега моя, бегает? – спросил Митяй, когда Ласковин прошел в комнату и уселся на диван.
– Вполне,– ответил Андрей.– Как дела? Как семья?
– Как всегда.– Митяй смахнул со стола кипу газет.– Кто-то болеет, кто-то чего-то хочет, жизнь кипит, одним словом. Конь третью неделю в Польше болтается, правит Абрек.
– И как? – поинтересовался Ласковин.