Крики, лязг, скрип, скрежет взламываемого клинком железа. Красные брызги разрубленной плоти – и всадники расступились перед его яростью. Пешая толпа прянула в стороны, Андрей дико закричал в конское мохнатое ухо, и испуганное животное, не разбирая дороги, понеслось тяжелым галопом к темно-зеленой стене леса.
Когда, хрипя и роняя пену, конь врезался в молодую поросль на опушке, Андрей резко осадил его, развернул навстречу полдюжине преследователей, поднял меч… и те попятились.
Андрей хрипло засмеялся, швырнул в них длинный меч, как бросают копье, соскочил наземь и, подхватив правой рукой цепь, нырнул в чащу.
Андрей осознал себя стоящим на квадратном подиуме, под белыми лучами софитов. Стоящим над неподвижным телом своего врага.
Боль, усталость разом обрушились на него. И еще – страх.
Хан лежал навзничь: кончик языка – между крупных ровных зубов. Один глаз слепо смотрел в потолок, вместо другого пузырилось кровавое месиво. Вся левая сторона головы Хана была сплошной раной, массивный подбородок, задранный вверх, открывал белое горло с багровой полосой поперек, раскинутые руки, забрызганные кровью, расплывшееся по полу туловище… Хан был мертв.
«Убей тварь!»
Силы окончательно оставили Ласковина, и он сел на пол рядом с поверженным противником. Он сам был наполовину мертв.
«Убей тварь!»
Он убил.
И что теперь?
…И опустил Давид руку свою в сумку, и взял оттуда камень, и бросил из пращи, и поразил Филистимлянина в лоб, так что камень вонзился в лоб его, и он упал лицем на землю.
Первая Книга Царств, гл. 17, ст. 49
Наташу разбудил телефонный звонок.
– Прошу прощения, это Вячеслав.
– Вячеслав? – спросонья Наташа не могла сообразить, кто это.
– Зимородинский. Я разбудил вас, Наташа, прошу прощения.
– А который час? – Наташа включила бра, потерла свободной рукой глаза.
– Без двадцати два, еще раз прошу прощения.
– Что случилось?
Сон отступил. И Наташа почувствовала, что сердце ее падает куда-то в пустоту.
– Что… Что с Андреем?
– Он жив,– коротко ответил Зимородинский, и страх, пронзивший Наташу, схлынул.
Она услышала, как тикают настенные часы, услышала свое собственное прерывистое дыхание.
Зимородинский молчал. Постепенно до Наташи начало доходить, что «он жив» еще не означает – «все хорошо».
– Жив? – голос Наташи дрогнул.– И что дальше?
– Я бы хотел привезти его к вам.– Голос в трубке был ровен и вежлив. Неестественно ровен и вежлив. Как будто говорил автомат.
«Что я выдумываю!» – одернула себя Наташа.
– Уверен,– продолжал Зимородинский,– что и сам Андрей захотел бы того же.
– Чего – того же? – У Наташи появилось ощущение, что она втянута в какую-то дурацкую игру.
– Чтобы я привез его к вам,– терпеливо произнес Зимородинский.
– А сам он не может мне это сказать? – сухо спросила Наташа.– Он что, пьян?
«Если скажет – да, поставлю свечку!» – пообещала она.
– Нет,– тем же ровным голосом ответил Вячеслав Михайлович.– Он не пьян.
Многое умел Вячеслав Михайлович Зимородинский. Но сообщать людям неприятные вести – не умел. Не понимал. Не сочувствовал. Привыкнув равно принимать и беду, и радость, Зимородинский одним лишь умом воспринимал чужое горе.
– Так можно мне его привезти? – в третий раз спросил он.
– Да,– чуть слышно проговорила Наташа.– Да, везите. Быстрее.
– Что, простите?
– Быстрее! – крикнула Наташа, бросила трубку и разрыдалась.
Через десять минут она перестала плакать. И выругала себя, что не спросила – что именно произошло. Если Андрею требуется помощь, надо что-то подготовить… Но что? По крайней мере, себя привести в порядок.
Наташа умылась, переоделась и расчесала волосы. Она вспомнила, как Андрею нравится смотреть на нее, причесывающуюся… и ей пришлось снова умываться. Однако, когда в десять минут третьего раздался звонок в дверь, Наташа полностью взяла себя в руки.
Зимородинский вошел вторым. Первым – высокий мужчина, который на руках внес Андрея.
– Куда? – спросил он, стараясь не глядеть на Наташу.
– В комнату,– ответила девушка.– Кладите на кровать.
Взглянув на лицо Андрея, вернее, на белый кокон из бинтов с узкими щелями для глаз и дыхания, Наташа прикусила губу. Это было так ужасно!
Высокий переминался рядом. Ему хотелось сесть, но он не решался.
Наташа опустилась на колени около кровати, взяла вялую руку Андрея, машинально нашла пульс. Сердце билось. Но сама эта такая знакомая рука выглядела неживой. Кожа на запястье показалась ей восково-желтой.
– Он обгорел? – еле шевеля губами, спросила Наташа. Высокий мужчина покачал головой. Наташа вспомнила его: Николай Митяев, друг Андрея.
Ответил Зимородинский:
– Он очень сильно избит.
– Насколько сильно? – Наташе захотелось снять бинты, собственными глазами увидеть то, что под ними. Это было не так страшно, как неизвестность.
– Достаточно сильно.
– Я хочу посмотреть.
– Не стоит, это тяжелое зрелище.
– Ничего, я привыкла.
– Вы мне не доверяете, Наташа? – В голосе Зимородинского прозвучали виноватые нотки.– Пожалуйста, не надо. Для Андрея будет лучше, если повязки не трогать, по крайней мере, два дня. Поверьте мне, пожалуйста!
Наташа аккуратно положила руку Андрея на одеяло.
– Можно мне узнать, что с ним? – спросила она, глядя на узкие щелки в белом коконе.– Не общие слова, а характер повреждений.
Голосом, интонацией, формальным смыслом того, что говорит, Наташа как бы отодвигала от себя беду. Это не Андрей лежит здесь, неподвижный, как кукла. Это – пациент. Больной.
То ли Зимородинский угадал ее состояние, то ли просто решил честно ответить на вопрос.
– У него трещины двух ребер,– сказал Вячеслав Михайлович.– И перелом носовой кости. Поврежден мениск на правом колене и, кроме того,– сотрясение мозга. По поводу состояния внутренних органов ничего определенного сказать не могу, но, исходя из косвенных данных,– пострадала печень. Еще – многочисленные повреждения мягких тканей…
Зимородинский вопросительно посмотрел на Наташу: достаточно ей или нет?
– Трещины ребер? – Девушка больше не смотрела на Ласковина, она повернулась к Зимородинскому: – Вы сделали рентген?