«Ты ошибся, охотник…»
Снова ярость – как бритва по живому телу.
У Андрея темнеет в глазах. Нет, светлеет, горит – больно!
Серые, блеклые, как запотевшее стекло, глаза Феди.
Ярость струей выплескивается в них, ударяет вглубь, в никуда… Долгий стон. Как удар далекого колокола.
Пустой темноватый зал. Зимородинский, дергающий себя за ус. Серые остановившиеся глаза… И мутной пленки больше нет.
Ласковин осознает (как будто не о себе – о другом), это его ярость смыла муть…
– У-у-у-м-м,– мычит Федя.– У-ум-м!
Зимородинский бросается к нему. Тонкие сухие пальцы – на виски.
– Руки! – кричит он Ласковину.– Руки держи!
Андрей мгновенно ловит Федины запястья, отводит назад. Зимородинский держит ладони у головы юноши, держит, не прикасаясь. Ладони дрожат от напряжения… и вдруг резко сжимаются в кулаки. Рывок вниз – словно из светловолосой головы Феди вырвано что-то невидимое.
Зимородинский поворачивается к Андрею.
Он доволен. Он сияет от радости.
– Хорошо! – говорит сэнсэй.– Очень хорошо! Тонкие губы дрожат, словно он сдерживает смех.
Прямая спина Феди резко сгибается – стержень выдернут. Он вцепляется в скамью, чтобы не упасть, глядит с удивлением и радостью на Зимородинского, на Ласковина, затем озирается – лоб его прорезает морщина – невнятно, из-за разбитого рта, спрашивает:
– А Юрка… где?
Мебельный фургон сбавил скорость и резко свернул влево. Его затрясло на ухабах. Огромный шкаф скрипел и раскачивался над Федей, а сам он, крепко сжав зубы, чтобы не застонать, перекатывался на пятачке грязного пола.
Еще поворот – и фургон остановился. Федю швырнуло вперед, он ударился о ножку шкафа многострадальной головой и охнул.
– Ты чего? – забеспокоился Юра.
– Башкой треснулся!
– А мы, вроде, прибыли,– сказал Юра, и диван под ним заскрипел.
Федя лежал на полу, расслабившись, отдыхая после мучительной тряски.
Загремел засов. Дневной свет хлынул внутрь. Федя увидел две волосатые руки, с усилием сдвинувшие в сторону шкаф, затем – черные ботинки с тупыми носами, заляпанные грязью.
«Квадратный» Колобок наклонился, распустил ремни, спутывающие Федины ноги, схватил за ворот куртки, поднял и толчком выкинул вниз.
Федя наверняка воткнулся бы лицом в землю, если бы его не поймал брюнет.
– Что, киздюшонок, устал маленько? – поинтересовался он, ухмыльнувшись.
Подбородок его был синим от сбритой щетины.
– Ничего, сейчас ты у меня запрыгаешь!
– Роберт! – крикнул из фургона «квадратный».– Принимай второго!
– Майнай,– сказал брюнет и даже не шевельнулся, когда его приятель столкнул Юру Матвеева вниз.
К счастью, Юра чувствовал себя получше, чем его друг, и ухитрился приземлиться на ноги. Колобок соскочил следом и ухватил Юру за цепь наручников.
– Симка! – гаркнул брюнет.– Закрывай сундучок. Клиенты ждут. И заржал. Потом повернулся к Феде:
– Оклемался, киздюшонок? А ну вперед! Да не вздумай пасть открыть – зубы проглотишь!
Ребят завели в квартиру на первом этаже и сразу же заставили лечь на пол лицом вниз.
– Ну, Колобок, вруби-ка ящик! – распорядился брюнет.– Что там про нас брешут?
Федя, хоть и неудобно было лежать на полу со скованными руками, почувствовал облегчение: вроде, бить их не собирались. По крайней мере, в ближайшее время.
– Пить хочется,– прошептал Юра.– И отлить. Нефайновые наши дела, Федька.
– Еще не вечер,– просипел Кузякин.– Может, Лас…
– Тихо, дурак! – свистящим шепотом перебил Юра.– Забыл?
– Сорвалось,– сконфуженно пробормотал Федя.
Он обследовал языком разбитую губу. Губа напоминала куриную гузку.
«А если нас убьют? – подумал он с тревогой.– Этот черный вполне способен укокошить».
Федя закрыл глаза. Все равно в поле зрения не было ничего интересного.
«Хоть факнулся перед смертью»,– подумал он.
Но эта лихая мысль не слишком воодушевила его.
Юрка молчал.
«Думает»,– с надеждой предположил Федя. Дружок у него – башковитый чел. Но уж больно ситуация стремная. Много напридумаешь, лежа на брюхе с «браслетами» на руках?
С шумом распахнулась входная дверь. Федя услышал сразу несколько новых голосов. И мерзкий голос «итальянца». Кто бы ни пришел, явно, что не помощь. У Феди похолодело внутри. Даже пить расхотелось.
– Подъем! – скомандовал смуглый, возвратившись в комнату.
Ребята поднялись.
Народу в комнате значительно прибавилось. С полдюжины незнакомых крепких ребят, длинный, за которым они следили, и высокий немолодой мужчина с худым длинноносым лицом. Последний явно верховодил. И Феде он совсем не понравился. Но виду Федор не подал, наоборот, распрямил спину, приосанился, насколько позволяли скованные руки.
– Белобрысый клюнул на Галку, а второй… – начал смуглый, но высокий поднял руку, и «итальянец» оборвал на полуслове.
Главарь шагнул к Феде. Тот еще больше выпрямился, хотя весь напрягся, готовый к тому, что сейчас ударят.
«Давай, попробуй! – подумал Федя, в котором боролись страх и гордость.– Ноги у меня свободны!»
Но высокий бить не стал.
– А, герой! – сказал он то ли с насмешкой, то ли серьезно.– Ну давай посмотрим!
Он смотрел Феде прямо в глаза, и тот решил, что ни за что не отведет взгляд… И вдруг почувствовал, что падает.
Нет, ноги не подвели, так-то Федя даже не пошатнулся. Он упал внутри. Глаза высокого вдруг превратились в пропасть, и Федя полетел вниз, теряя волю, способность к сопротивлению. Остался только страх. Федя летел вниз, и воспоминания выплескивались из него, вытягивались, отнимались силой этого страшного взгляда. Федя попытался закрыть глаза, но не смог. Потом стало все равно. Он падал и терял то, что собирался скрыть. Телефон, который дал им для связи Ласковин, лицо самого Ласковина, свой адрес… Все, что сам он полагал тайной. Даже совершенно ничтожные сейчас вещи. Вроде единицы по тригонометрии, которую он соскреб в дневнике неделю назад… А потом он упал и разбился.
И очнулся в зале Зимородинского, слабый, как новорожденный щенок, и совершенно не помнящий, как он здесь оказался.
Но то, что проделал с ним тот высокий немолодой мужчина, Федя помнил очень хорошо, потому здорово расстроился, узнав, что Ласковин сумел спасти только его одного, а Матвеева высокий, скорее всего, увез с собой.
– Ладно, не убивайся,– сказал Зимородинский.– Ляг лучше поспи.