Омовение было в самом разгаре, когда в душевой с полотенцем в руке появилась Альберта.
— Я бы ничуть не удивилась, — спокойно, с легкой укоризной произнесла она, вновь сбрасывая свой ванный халатик, — если бы вы призвали меня в банщицы.
— Так ведь не решился бы, — растерянно проговорил Арсен, стараясь прикрывать руками свои намыленные мужские достоинства.
— Понятно, что не решились бы, — без осуждения, но с хорошо улавливаемой повелительностью в голосе признала Альберта.
— Мы с вами так мало, почти совсем не знакомы, поэтому как-то… — смущенно оправдывался он, плотоядно осматривая обнаженную фигуру женщины, на которой вызывающе выделялись небольшие, почти девичьи грудки с бесстыже выпяченными сосками.
Торс у графини тоже был хотя и не аристократически-изнеженным, зато налитым, не по-женски мускулистым, каким он и должен быть у всякой хорошо тренированной альпинистки.
— По сюжету нашего сугубо армейского романа, эти слова должна была бы произносить я, — напористо напомнила ему Альберта.
— Извините, я, очевидно, не так выразился, — вновь некстати вякнул Арсен, окончательно загоняя себя в безысходность.
— Вот и не затравливайте меня своей словоохотливостью, Гауптман.
— Попытаюсь хранить молчание.
Опустить взгляд ниже едва просматриваемого живота женщины Свирепый Серб так и не решился, хотя в отличие от него Альберта даже не пыталась демонстрировать свою стеснительность, предпочитая выставлять напоказ то, что в подобной ситуации действительно стоило выставлять.
— …Но поскольку фантазии на то, чтобы самому завлечь меня в душевую, у вас не хватило, — продолжила прерванный поток чувственности графиня, — пришлось воспользоваться традиционным поводом, или даже ритуалом подношения полотенца омывающему свои телеса мужчине.
Резким движением разбросав его руки, Альберта избавила от остатков мыльной пены все то, что мужчина так стыдливо и неловко прикрывал; присев, несколько раз призывно коснулась губами его «увядшего источника жизни», как это вычурно именовалось в подаренном ей когда-то давно восточном «Трактате о цветении осенней сакуры», и тут же приняла «позу львицы, трепетно дарующей желание избранному самцу».
Самой этой, на французский переведенной, книжицей в свое время графиню одарила спасенная ею здесь же, неподалеку, в зимних Альпах, во время тренировочного восхождения, альпинистка-парижанка. Для пуритански воспитанной германской аристократки знакомство с этим трактатом стало вхождением «в мир неукротимого вожделения, вознесенного до святости божественной гармонии плоти».
Впрочем, в кругу подруг одна из ее горных спутниц, из русских эмигранток, выразилась по этому поводу проще и значительно яснее: «Учуяв рядом с собой готового к спариванию мужчину, породистая графиня тут же превращалась в загулявшую в своре беспородных шелудивых псов дворовую сучку». Причем в сугубо русском духе составленное определение это настолько понравилось в очередной раз «загулявшей» графине, что она даже не удосужилась обидеться на эмигрантку.
«Ну, если у графини фон Ленц все это называется не “походным вариантом”, а как-то иначе, — цинично принял эту ее жертву ни о каких восточных трактатах и осенних сакурах не ведавший Свирепый Серб, — тогда выходит, что в насквозь походной армейской жизни своей я так ничего и не понял». Однако ничуть не удивился, когда через несколько минут с «нежных лепестков» графини сорвалось многообещающее и вовсе не в восточном духе изреченное предупреждение:
— Но вы же понимаете, мой неутомимый гауптман, что это была всего лишь прелюдия к тому, что вам придется представить публике уже в постели?
— И здесь фантазия пока что тоже отказывает.
«А ведь как романтично могла бы восприниматься сейчас наша встреча, если бы я не появился в особняке графини после совершенно иного предупреждения — высказанного оберштурм-баннфюрером Майнцом», — подумалось Арсену, когда он шел в спальню.
Когда вторая, теперь уже в постели, вспышка сексуального безумия угасла, Арсен поймал себя на том, что никакого желания вести разговор об угрозе жизни графини у него нет. На их «брачном ложе» Альберта вела себя томно, с аристократической вальяжностью. Однако, отмечая это, Свирепый Серб одновременно отметил и то, что женщина, предававшаяся вместе с ним оргии в душевой, нравилась ему куда больше.
Он вообще любил иметь дело с женщинами развращенными, таким, каковой была та первая сорокалетняя боснийская турчанка, благодаря настойчивости которой он уже в четырнадцать лет стал настоящим мужчиной. Это была известная городская фурия по кличке «Янычарка», которая всякому, кто ей приглянулся, отдавалась с таким остервенением, словно в его лице мстила всему мужскому отродью.
И кто знает, не оказался ли юный, но крепкий, жилистый Ведович одним из немногих, кому выпало погашать этот вулкан женских страстей трижды, поскольку обычно по второму разу Янычарка мужчин к себе не подпускала.
Арсен и сейчас, казалось, до мельчайших черточек помнил ее крупное, смугловатое, выразительно очерченное лицо, которое не знало не только пудры и губной краски, но даже утреннего омовения. А еще помнил, что во все поры года она оставалась легко одетой, с вечно распущенными, черными как смоль волосами и с вечно расстегнутыми, нараспашку одеяниями, из-под которых всегда призывно выглядывала высокая, смуглая грудь. И призыв этот часто, даже слишком часто, оказывался услышанным. Причем почти всегда зов этот приводил мужчин к усадьбе Янычарки, но не в дом, а на небольшой фамильный сеновал, представлявший собой часть отгороженного сарая.
Все попытки уговорить женщину, чтобы она пригласила в дом, или же сама вошла в дом мужчины, вызывали у этой боснийки какой-то необъяснимый приступ агрессии, почти ярости.
Более или менее внятных объяснений такого поведения существовало два. По одному из них, кто-то убедил полоумную, одинокую женщину, что этим следует заниматься только на сеновале. А по другому, более правдоподобному, — что именно здесь, в сарае дома, доставшегося этой, когда-то давно прибившейся к селу безродной сироте от приютившей ее одинокой сельчанки, Янычарку впервые изнасиловали.
Причем сделали это человек десять солдат, из случайно остановившейся неподалеку от дома машины; грубо и с издевательской извращенностью, доведя несчастную девушку до такого состояния, что вслед последнему солдату она метнула топор. С той поры она стала гулящей, отличаясь однако от нескольких других гулящих женщин их округи тем, что приступы сексуальной нежности у нее странным образом соединялись с приступами необъяснимой ярости.
Порой Арсену даже казалось, что задатки взрывного, яростного характера будущего Свирепого Серба закладывались в нем именно там, на сеновале Янычарки, а все остальные факторы лишь оттачивали и усугубляли их. Правда, теперь, безвозвратно повзрослев, он все чаще мечтал о том, чтобы на том же сеновале состоялась и четвертая встреча с этой жгучей полутурчанкой-полубоснийкой, но это уже было похоже на юношеские грезы.