Девка кивает, как автомат. Ни хрена она не запомнила.
– Проводите,– говорит Сермаль.
Кира берет бедолагу за локоток и влачит в коридор.
– На знала,– говорю,– что вы из уголовки.
– Я и сам не знал.– Сермаль смущенно улыбается.– Но здесь написано.
Он протягивает мне использованный авиационный билет, прямо у меня на глазах превращающийся в бурую книжечку. Я шалею. Сермаль прячет книжечку, приближается к спящему мужчине и внимательно его разглядывает. Спящий, видимо, что-то ощущает, потому что урчит и втягивает под пальто одну ногу.
Возвращается Кирилл. Хрупая битым стеклом, решительно подходит к спящему, вытряхивает его из пальто и рывком ставит на ноги. Я деликатно отворачиваюсь.
– Ах ты соколик! – ласково говорит Сермаль.
Недовольное мычание. Похлопывание ладонью по голому.
– Пусти! Пусти, твою мать! Не надо, я сказал! Ой! Ах ты…
– Надо, надо,– нежно приговаривает Сермаль.
– Любишь кататься, люби и саночки! – басит Кира.
Звук, будто щеткой чистят одежду. Суставный хруст, жалобное повизгивание.
– Окунуть его надо,– деловито заявляет Кирилл.– Давай я сделаю. Заодно и помоется.
Кирина манера бороться с синдромом абстиненции мне, увы, знакома. Натерпелась. Проникаюсь к бедолаге сочувствием, но зря.
– Нет, болярин, я сам,– говорит Сермаль.– Тут, кроме водки, еще черта в ступе. Чему учил вас, засранцев! Надень на него что-нибудь и поди вскипяти водички. Мариночка! Вы покуда спускайтесь вниз, посидите в машине, пока мы управимся.
Послушно иду к двери. Открываю и сталкиваюсь с толстой испуганной теткой в бигудях.
– Извините,– говорю машинально.
Тетка отшатывается.
– Да вы входите, любезная! – добродушный баритон Сермаля из-за моей спины.
Теткино лицо багровеет, и она, как сомнамбула, входит внутрь. Я же странствую по коленчатому коридору и неожиданно оказываюсь на кухне, прерывая оживленную беседу ее обитательниц.
– Простите,– говорю в пространство,– как мне выйти?
– Я провожу,– подскакивает ко мне рыжая, пахнущая корицей женщина. Увлекает меня в коридор и семенит впереди, покачивая круглой попкой. Уже у дверей спрашивает, округлив глаза:
– А он – кто?
– Он?
– Начальник ваш, такой высокий…
Я прикладываю палец к губам и тоже округляю глаза.
Рыжая понимающе кивает.
– И охранник у него симпатичный,– добавляет с уважением.– Борода такая интеллигентная.
Вот так тебя, Кирочка!
Через час троица уже сидит у меня в машине. Любитель малолеток после Сермалевой обработки выглядит почти прилично. И наружность у него вполне. Только очень поношенная. Однако костюмчик у него фирменный и явно не с чужого плеча.
– Дал соседке четверной,– говорит Кира.– Божилась, через час все засверкает.
– …! – комментирует любитель малолеток.
Сермаль всем туловищем поворачивается назад, берет его за припухшую щеку:
– Ну, сын земли, что ж ты при даме, а?
Любитель тупо глядит на меня через зеркало заднего вида. Постепенно глаза его оживляются.
– Пардон,– извиняется он хорошо поставленным голосом.– Близорук. Сермаль, будь любезен, отпусти мое лицо и представь меня.
Но представляет его не Сермаль, а Кира.
– Это,– басит он,– знаменитый музыкант Виктор Афанасьевич Рыбин.
– Очень приятно познакомиться,– говорю. (Не вру: действительно приятно.) – Слушала вас. Простите, что не узнала.
– Ничего-ничего,– вальяжно произносит Рыбин, берет мою руку, тянет к губам.– Я нынче…
– А это,– перебивает его Кирилл,– Марина.– После небольшой паузы, со значением: – Моя подруга.
– Хм.. да.– Виктор Афанасьевич вяло пожимает мои пальцы, которые только что собирался поцеловать, отваливается на сиденье и смолкает.
– Ну вот, болярин Кирша,– удовлетворенно произносит Сермаль.– А ты говорил: не найдем.
Кира трясет бородищей, а до меня вдруг доходит, что эти двое специально приехали за Рыбиным. Все бы ничего, да только, черт меня возьми, привезла-то их я! Вот тебе и покаталась.
Виктор Рыбин. Музыкант
Какая девочка! Какие глазищи, какие, хм… ладно. Где он только их подбирает, медведь этакий? Черт! Что за мысли в голову лезут! Это ж Сермаль! А я, блин, о бабах! Болезнь прямо! Обложили молодца, ламца-дрица… Стоп! Кто у меня вчера был? Рахим, Клепа, Рахим ганджи принес. Еще Серега с гитарой. Песню новую пел. «Город закован в камень. Город владеет нами. Властью индейских пирамид. Прахом во рвах-могилах. Взмахом звериной силы. Верных…» Как там, не помню. В общем, клевая телега. Крутая. Еще гитару он у меня оставил…
– Кирилл, у меня в комнате гитара была? В черном таком чехле? Не заметил?
– Заметил,– басит Игоев.– Успокойся.
Я успокаиваюсь. Откидываюсь на сиденье. Хорошо. Всегда бы так. Ничего не болит, никуда не надо. Едешь и едешь. Да, вечером, что у меня вечером?
– Вечером у тебя концерт,– говорит Сермаль, не оборачиваясь.– Но его не будет.
– То есть как? – удивляюсь я.
– А вот так. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Передохни маленько.
С минуту я перевариваю. Потом взвиваюсь!
– Сермаль! Кончай! Мне башли нужны! Я же в долгах, как…
– Суета это, сын земли,– поворачиваясь, перебивает Сермаль.– Суета сует и всяческая суета.
Он сует руку за пазуху и вынимает зеленую пачечку. Раздвигает веером. Серьезные Франклины смотрят на меня. Кирина девочка потрясена. Чуть не врезается в притормозившую перед светофором машину, тормозит с визгом. Меня бросает вперед, невозмутимый Кирилл удерживает.
– Прах жизни,– изрекает Сермаль. Складывает баксы пачечкой и не спеша, с усилием разрывает пополам.
Шокированная Кирина очаровашка пропускает зажегшийся зеленый свет. Сзади сигналят. Сермаль рвет доллары.
– А крепкая бумага,– изрекает одобрительно. Снимает с моей головы кожаную итальянскую шляпу, ссыпает в нее обрывки, продолжает мельчить их до размера конфетти. Потом высовывает шляпу за окно. Обрывки улетают зеленым вихрем, шляпа возвращается ко мне на голову.
– Лучше бы мне отдал! – сердито говорю я.
– Господи,– вздыхает Сермаль.– Как дети. На! – протягивает мне еще одну пачечку и отворачивается.
Я украдкой щупаю фактуру. Настоящие, мать их!
– И долго они проживут? – флегматично интересуется Кирилл.
Вот я дурак! Как же забыл!..