Он прав. Незачем мне вставать. Могу и отсюда посмотреть, она ведь живая… Живая!
Волна невероятного счастья накатывается на меня, перехватывает горло. Жива!
Удивительно, но я даже думать не хочу о том, как такое могло случиться. Благодарю Тебя, Господи! Она жива! Она спит. Ей не больно!
Трудно дышать. Нет, это ей трудно дышать! Какая ерунда! Поправим! Теперь все поправим, залечим, зарастим. Теперь – пустяки. Жива… Множество нитей соединяют нас. Мы – одно. А я даже не знаю, как ее зовут…
– Кто ты?
Молчание.
– Кто ты?
Он спит. Я знаю его. Он – тот, кто приносит боль… Кажется… Его руки пахнут травой. Отравой…
Сердце мое – красная медь.
Голос его – пламя.
Увидеть… Что? Не помню. Увидеть… и умереть…
Под ангельскими… нет. Под этими вот руками…
Он открывает глаза.
– Кто ты? Птица?
– Нет… Нет!
– У тебя есть имя?
– Да… Нет… Не помню… А у тебя?
– Глеб…
– Обними меня, Глеб! Мне страшно!
– Ты спятил, Стежень!
Кто-то хватает меня за руки, отрывает… Я сопротивляюсь…
– Глеб!
Рык Кирилла заставляет меня открыть глаза.
Я лежу на холодном кафельном полу операционной. А рядом… Запрокинув голову – обрывок кислородной трубки прилеплен пластырем к щеке – глядя в потолок остановившимся взглядом – она!
О Господи! Секунду я тупо смотрю на раскачивающуюся, роняющую капли иглу. Потом, чисто рефлекторно – на ее руку. На небольшое красное влажное пятно – кровь.
И тут меня словно пробивает!
Оттолкнув Кирилла, я поднимаю ее обратно, укладываю. Грелка, где грелка? А вот она! Пульс… Блин!
Кир смотрит на меня встревоженно, это потому что я загнул трехэтажным.
– Плохо?
Я гляжу на него… и вдруг начинаю ржать. И не могу остановиться. Слезы текут по щекам. В глазах у Кирилла сомнение. Думает – истерика или нет? Прикидывает: не дать ли мне по роже? Я мотаю головой… Пытаюсь что-то сказать… Слова лезут идиотские.
– Уверенный,– говорю.– Хорошего наполнения… Пульс…
Кирилл пялится на меня… и тоже начинает ржать. Басом. Так, что в шкафу начинает звенеть стекло. Полная шиза! Стоят два здоровенных мужика, трезвых причем, и гогочут, как жеребцы!
– Капельницу… – сквозь смех выговаривает Кирилл.– Капельницу поставь…
– На хрена? – тоже сквозь смех бормочу я.– На хрена эта капельница?
Тут Кир обрывает смех и глядит на меня так, что я тут же замолкаю.
– То есть? – тихо говорит он.
– Что это ты? – удивляюсь я.
И с опозданием понимаю, что…
– Спокойно,– говорю.– Все нормально. Девочка в порядке. Больше, чем в порядке.
И начинаю отсоединять всю свою автоматику. Ту, что еще не отсоединилась сама.
– Ты вовремя прибежал,– говорю.– Почувствовал?
– Угу. Все это,– кивок на приборчики,– так орало, что мертвый бы поднялся.
Понятно. Молодцы американцы.
– Значит, все хорошо? – спрашивает.
– Лучше не бывает.
– А почему она так смотрит? И не двигается?
– Если бы я тебе заправил все, что закачал в нее, даже такой слон, как ты, лежал бы пластом и ловил кайф.
Въехал. Но видом изобразил неодобрение.
Пришлось пояснить.
– Ей было больно. Очень больно!
– И ты не мог снять? – спросил с недоверием.
– Такую – нет. Даже иголками. Ты хоть представляешь, что мы сделали, урод толстый?
– Представляю,– ворчит.– Тебе помочь? – и хватается за катетер, который как раз надо оставить.
– Сядь,– говорю.– Не маячь.
Покорно усаживается.
– Сам-то как? – спрашивает.
– Счастлив,– говорю.– Ну-ка, отвернись.
Фыркает, но отворачивается.
Я наклоняюсь, целую теплые шершавые губы.
– Все хорошо,– шепчу.– Все хорошо, любимая.
Конечно, она меня не слышит.
Господин Шведов изволили сердиться. Господина Шведова не допускали к его жене. Поэтому господин Шведов, в промежутках между телефонными разговорами, не особо выбирая выражения, выражал свой гнев, а Грошний, которого, кстати, тоже не допускали к сестре, с удовольствием подкалывал зятя. По глазам Шведова было видно: он с огромным удовольствием пристрелил бы наглого шурина. А еще в гостиной, поигрывая янтарными четками и улыбаясь добродушно и вкрадчиво, как сытая кошка, расположилась Елена Генриховна Энгельгардт. И как бы гневно ни звучал голос Шведова, бизнесмена и мужа, но глаза Шведова-мужика то и дело скашивались на обтянутые колготками бедра.
– Дима,– лениво проговорила Лена,– прекращай скоморошествовать. Утомляешь.
Тут в очередной раз запиликал телефон.
– Я! – рявкнул Шведов в трубу.– Мать вашу! Я сказал! Так делай, бля! Делай! Что не хочет? Уволен! Не ты, мать твою! Пушкин! Другого найдешь, чтоб подписывал, а не муму пялил! Всё. Я сказал – всё!!!
Шведов сунул телефон в карман. Казалось, брызни на него сейчас водой – зашипит.
– Виктор,– тем же ленивым голосом произнесла Елена,– тебе совсем не обязательно быть тут. Мальчики вполне управятся. Тем более здесь теперь охрана. Хочешь, я буду тебя сопровождать?
– Это еще зачем? – сварливо спросил Шведов. Но в глазах мелькнула заинтересованность.
– Чтобы кое-кто тобой не позавтракал.
– С чего вдруг такая забота? – недоверчиво поинтересовался Виктор.
– Может быть, я сама хочу тебя съесть… – Елена распрямила ноги и потянулась.
Виктор промолчал.
Душке он нравится. Мужик, этого не отнимешь. Но дурачо-о-ок!.. Опять ширинка топорщится. Ноги мои его возбуждают. Если б он не под юбку, а в глаза мне так усердно заглядывал, я, может, и пожалела бы дурачка. Дала бы. Просто так, без Душкиного участия. Нет, перебьется. Мысленно он уже сто раз меня раком поставил. Скучно. Тип «сунул, вынул и бежать». По делам бизнеса. От меня бы ты, медовый-сахарный, не сбежал. А уж от Душки тем более. И не сбежишь, котик. Мы с тобой еще поскачем. Только не здесь. Здесь – не могу… Свет мой Глебушка, видишь, как я гордость твою берегу? В твоем доме – ни-ни. Потому что я тебя люблю, Глебушка. Потому что ты единственный из нас, Сермалевых, у кого я не спала на груди. Потому что с тобой я – как глупая девчонка… Ишь, ногу на ногу закинул, чтоб незаметно было. То-то. Я тебе не шлюшка надомная, а ведьма с лицензией, ха-ха! Димка развлекается. Молча. Не любит зятька. А сестренку любит, хотя совершенно пустая баба. Баба – она баба и есть. Занятно, что наши мальчики надумали вытащить ее оттуда. Душке это не нравится. А мне – нравится. Потому что – дерзость. Как раз по Глебу. Обидно только, что без меня. Я бы его прикрыла…