– Когда вы лежали у моих ног и всхлипывали, моля о любви, вы не казались таким глупцом, как сейчас, господин Меттерних, и нравились мне гораздо больше!..
В Париже ей больше нечего было делать, и она вернулась в Рим. Камилло потребовал развода, и Полина дала его – что, впрочем, не помешало супругам жить в одном доме.
Долгие годы она засыпала англичан письмами, прося позволить ей отправиться к брату и заботиться о нем. Ее последнее послание лорду Ливерпулю, британскому премьер-министру, датировано 11 июля 1821 года. Вот отрывок из него:
«…Я обращаюсь к вам, милорд, уповая на вашу доброту: соблаговолите ходатайствовать без промедления перед правительством вашей страны, дабы мне было позволено как можно быстрее выехать на остров Св. Елены…»
Это письмо даже не было удостоено ответа. Действительно, зачем отвечать, если того, за кого просят, уже более двух месяцев нет в живых!
В 1824 году Полина помирилась с Боргезе и даже сказала ему:
– Я никогда никого не любила, кроме тебя!
Вряд ли он ей поверил.
Девятого июня 1825 года Полина внезапно почувствовала сильную слабость. Она подозвала к кровати князя Боргезе и Жерома и попросила зеркало. Погляделась в него последний раз, отложила в сторону и сказала со вздохом:
– Когда я умру, закройте мне лицо покрывалом, и умоляю вас, не надо меня резать…
Камилло обещал ей это, и она снова потянулась за зеркалом. Через несколько минут оно выпало из руки Полины…
Ей было всего сорок пять лет, и до самой последней минуты она считала себя прекрасной.
Княгиню Боргезе похоронили в Риме, в церкви Санта-Мария-Маджоре, в приделе Боргезе. Она так и не узнала, что написал о ней незадолго до смерти ее любимый брат Наполеон.
«Полина, красивейшая женщина своего времени, была и осталась до конца самым лучшим среди всех живых существ…»
«Господи, до чего же они мне все надоели! – уныло думала Жозефина, мадам Бонапарт, сидя за обеденным столом и в ожидании опаздывавшего мужа разглядывая его родственников. – Пытаются выдать себя за аристократов, чуть ли не за потомков византийских Палеологов, а сами вилку с ножом толком держать не умеют, не знают, с какой стороны лакея ждать, когда он им новое кушанье подносит… И ладно бы только Летиция – она старуха, что с нее взять, и к тому же не корчит из себя знатную даму, но Каролина-то с Полиной что вытворяют! Просто смотреть тошно! Ну вот, опять со слугами беседу затеяли!»
Полина Бонапарт, черноволосая двадцатилетняя красавица, любимая сестра первого консула, говорила в это время с жеманным видом величественному мажордому, помнившему еще те годы, когда у дворца Тюильри были иные хозяева – французские короли:
– Передай повару, что бульон давеча был пересолен. Может, Бурбонам такая стряпня и нравилась, а мы его живо прогоним.
Мажордом поклонился, ничем не выдав своего удивления. Делать замечания повару не входило в его обязанности, но разве можно объяснить что-то этим вульгарным выскочкам? Да, генерал Бонапарт – настоящий герой, спаситель отечества, но вот родня у него такая, что врагу не пожелаешь. Изысканные манеры только у мадам Жозефины, да еще, пожалуй, у ее детей, мадемуазель Гортензии и месье Евгения. М-да, жаль, что старые времена безвозвратно ушли. При Их Величествах неотесанную корсиканку, эту самую мадам Летицию, и на порог бы не пустили, а теперь она сидит во главе стола и бормочет что-то на своем варварском наречии.
Тут мажордом испуганно поглядел по сторонам – не прочитал ли кто-нибудь его мысли? И заметил, как пристально смотрит на него мадам Жозефина. Старый слуга отвел глаза, но все же успел заметить, что хозяйка легонько улыбается. У него точно камень с души упал: значит, не сердится… потому что и сама так же думает.
А Жозефина действительно не сердилась. Она давно знала, как относится прислуга к клану Бонапартов, и радовалась, что не она одна недолюбливает этих малограмотных корсиканцев, вытащенных Наполеоном в Париж. Подумать только: ей надо называть матушкой эту Летицию, эту крольчиху, родившую целых восемнадцать детей! Никакого образования, по-французски говорить не умеет и не хочет, вечно одета в черное платье с глухим воротом, вечно ворчит – и вечно клевещет на нее Наполеону. И расточительна-то невестка, и слишком любит веселиться, и наряды носит неподобающие, и к ней, Летиции, должного уважения не проявляет… Ух, старая сплетница! И Жозефину передернуло от отвращения.
Впрочем, ко второй жене Наполеона, императрице Марии-Луизе, госпожа Летиция будет относиться еще хуже, чем к Жозефине. Император даже несколько раз серьезно ссорился с матерью, виртуозно умевшей довести молодую женщину до слез. Но на все упреки венценосного сына корсиканка отвечала одно:
– Она тебе не ровня! Жозефина и та лучше была – всего только родовитая дворянка, а тут дочь настоящего императора…
Разумеется, Наполеон сердился: намек на то, что он – император «ненастоящий», не мог оставить его равнодушным. И он принимался запальчиво объяснять недовольно поджимавшей губы Летиции (которая, кстати, получила титул государыни-матери), что ее дети, ставшие по воле всесильного императора Наполеона I королями и принцами, являются истинными правителями многих стран и со временем передадут свои титулы по наследству. Выслушав сына, старая Летиция обыкновенно отвечала:
– Кто знает, не придется ли мне когда-нибудь самой кормить всех этих королей?
Так что как Наполеон ни старался переубедить мать, она все равно недоверчиво относилась к невестке и откладывала деньги «на черный день», не рассчитывая на прочность своего положения.
Наконец в столовую чуть ли не бегом ворвался Наполеон, бывший пока (дело происходило в 1801 году) первым консулом Франции. Недовольно поморщился, заметив, что все уже сидят за столом, ласково попенял жене:
– Я искал вас в гостиной. Неужели все так проголодались, что не могли меня дождаться?
– Дорогой, – улыбнулась Жозефина, не разжимая губ (она привычно стеснялась своих дурных зубов), – вы же сами всегда настаиваете: обедаем ровно в семь. Вот я и пригласила всех сюда. Думала, вы вот-вот придете.
– Дела, все дела! – бросил Наполеон, скользя внимательным взглядом по лицам присутствовавших и одновременно повязывая вокруг шеи салфетку. Жозефина только вздохнула, заметив это: сущий ребенок, ей-богу! Уверяет, что с коленей у него салфетка непременно упадет. Добро бы еще за пуговицу сюртучную ее цеплял, а то обмотает вокруг шеи, как будто у него инфлюэнца. И ругать его бесполезно – все равно делает по-своему.
Подали обед. Наполеон с аппетитом ел суп, один за другим глотал крохотные пирожки – и вдруг сказал, обращаясь к своей падчерице, семнадцатилетней Гортензии Богарнэ:
– А знаете, почему я задержался? Я заходил в ваши комнаты, мадемуазель, искал любовные послания. Приятно, должно быть, когда вам столь пылко клянутся в верности?