По проходу медленно двигался охранник в форме, выкрикивая:
– Всем выйти! Поезд дальше не идет! У нас забастовка!
Условно осужденные заинтересовались, как отреагирует на это мистер Бузи. По праву он должен был сказать: «Отлично, брат». Но, очевидно, дни холистического синдикализма еще не наступили, и никто не предполагал, что он сам выйдет на забастовку вместе с остальным профсоюзом или гильдией пробационных приставов. И уж, конечно, от него не ожидалось раздраженно хмуриться.
– Ведите нас, – сказал высокий в черном дождевике, снова вставая. – Ведите нас, брат, туда, куда желаете нас вести.
– Послушайте, – обратился к охраннику мистер Бузи, – телефоны-то работают?
– Работали только что, когда из союза транспортников пришли новости, но если хотите позвонить, вам лучше поторопиться.
– Киплинг жив, – сказал чернокожий в очках.
– Но если вам нужен автобус или еще что, – продолжал охранник, – вы не хуже меня знаете, каково положение.
– Господи Иисусе, – выдохнул мистер Бузи.
– Истинно верующие так себя не ведут, – укорил парнишка из Мидлендса.
– Тут ты прав, малый, – отозвался охранник. – Пошли, выведем вас всех.
С несчастным видом мистер Бузи вывел своих подопечных на платформу нижнего уровня Центрального вокзала Танбридж-Уэллс. Пошел дождь. Вдалеке громыхал гром. Смуглый приземистый человек, который до того молчал, произнес:
– Тоннервернотуонотравонуретнгромодагроммер…
– Заткнись ты! – рявкнул мистер Бузи. – Заткнись, понял?
Охранник заинтересованно придвинулся.
– Он что, иностранец? – спросил он. А потом: – Вы в Мэнор направляетесь, или как там его называют? Потому что если да, то, сдается, вам придется топать пешком. Ведите их вдоль полотна, против этого закона нет. Самое короткое расстояние между двумя точками.
Румяный мужчина в очень грязном дождевике, из кармана которого выглядывали «Свободные британцы», сказал в шутку:
– Шагом ’арш, паскуды!
Не успел мистер Бузи взять бразды правления в свои руки, взвод ликующе спустился на рельсы и замаршировал на юг.
– Эй, эй вы, мать вашу! – заорал мистер Бузи.
Охранник откровенно забавлялся.
Двигались колонной по двое. Напарником Бева оказался высокий в черном дождевике, в прошлом сельский библиотекарь, которого звали мистер Миффлин. Лило ужасающе. Мистер Бузи ругался. У Стоунхенджа румяный сказал:
– Пятиминутный отдых раз в час. Армейский устав.
– Не останавливаться. Вы теперь не в долбаной армии.
Неподалеку от Этчингхэма мистер Миффлин спросил:
– Не рвануть ли нам?
– У него пушка.
– Верно. Давайте проверим, заряжена ли она. Раз, два, три!
Пистолет оказался заряжен. Бев услышал, как что-то просвистело у его уха. Они с мистером Миффлином глуповато слезли с поросшей травой насыпи, на которую пытались вскарабкаться.
– Теперь вам понятно?! – пыхтел мистер Бузи. – Теперь вам понятно, что время ваших детских глупостей вышло раз и навсегда. Теперь вы знаете, кто тут, черт побери, главный.
Стоя перед замурованным камином в помещении, которое когда-то называлось Салоном Джошуа Рейнолдса [23] , мистер Петтигрю взирал на свою аудиторию из ста пятидесяти человек. Все они знали, кто он, и могли только – наперекор самим себе – чувствовать себя польщенными. Худощавый, с волосами как пакля и коком надо лбом, моложавый для своих сорока лет, великий теоретик и постоянный председатель президиума ОК улыбался и близоруко щурился, протирая очки галстуком (кроваво-красным с золотыми шестернями). Он надел очки, и, когда его глаза сфокусировались за стеклами, стало очевидно, что они проницательные и ужасающей серой ясности. Внушительные глаза, подумал Бев, а мистер Петтигрю жиденьким профессорским голосом произнес:
– Братья! – Тут он улыбнулся и элегантно повел плечами. – Мне трудно употреблять этот термин с должной искренностью. Сестры! Нет, так не пойдет. Верно?
Семьдесят с чем-то женщин в аудитории как будто согласились: послышалось хихиканье и сдавленное фырканье.
– Называть рабочую женщину сестрой, словно объявлять о конце того, что друзья-американцы называют значимыми отношениями. В том, что довольно абсурдно окрестили ОКнией, есть место многому, но сомневаюсь, что на инцест посмотрели бы сквозь пальцы.
Смех. «Осторожно, осторожно, – сказал самому себе Бев, – не смейся, не поддавайся обаянию, он враг».
– Поэтому я говорю: леди и джентльмены! И тут нет назойливых цеховых старост, так что некому меня одернуть. Леди и джентльмены, вас призвали сюда, потому что вы исключительные люди. Вы, возможно, называете себя индивидуалистами, которые одну-единственную человеческую душу поставили выше странной абстрактной групповой сущности, называемой Объединенным коллективом рабочих. Вы познали борьбу, вы познали боль. Принцип уникальной ценности индивидуальной души, неограниченной свободы воли привел большинство из вас к полному отчаяния одиночеству – одиночеству изгоя, преступника, бродяги, здоровой души, которая вопит из-за тюремных решеток, воздвигнутых безумцами. Кому, как не мне, знать. Каждый день и, что еще страшнее, каждую ночь перед вами вставала, искаженная кошмарами, невыносимая человеческая дилемма. Стояла она и передо мной, и, возможно, мужества у меня было меньше, чем у вас.
В чем природа этой дилеммы? А вот в чем. Человечество жаждет двух ценностей, которые невозможно примирить. Мужчина – или, прибегая к выражению, которое рекомендует нам Движение за уравнивание женщин в правах с мужчинами, женомуж – желает жить на своих условиях и в то же время на условиях, навязываемых обществом. Есть мир внутренний и есть мир внешний. Внутренний мир питается мечтами и видениями, и одно из этих видений зовется Бог, податель ценностей, цель всех трудов отдельно взятой мятущейся души. Это хорошо, нет, это по-человечески лелеять сей внутренний, частный мир, без него мы создания из соломы, несчастливые, нереализованные. Но, и я должен подчеркнуть это «но», внутреннему миру никогда нельзя позволять вторгаться в мир внешний. История полна несчастий, тирании, угнетения и боли, причиненных навязыванием внутреннего видения остальному человечеству. Началось все, вероятно, с Моисея, у которого было видение Бога в горящем кусте, и следствием его стали десятилетия скитаний и испытаний для иудеев. Святой Павел стремился навязать свое личное видение восставшего Христа всему миру. Так было с Кальвином, Лютером, Савонаролой… Нужно ли продолжать? А в мирской сфере? Мы видели или читали, какие мучения принесло навязывание той или иной мистической концепции государства миллионам в Европе и несчетным миллионам в Азии.
Вы понимаете, о чем я? Я ничего не имею против внутреннего видения, пока его сдерживает дисциплина, пока оно отъединено от внешнего мира, лелеемо за запертыми дверями. Внешний мир не может принять внутреннего видения без боли, поскольку ценности внешнего мира имеют природу, настолько отличную от ценностей мира внутреннего, что они не могут сойтись, как не могут соприкоснуться вода и фосфор, не вызвав опасного возгорания. Теперь вы спросите меня: каковы ценности внешнего мира? Они просты, и их простота – неизбежный атрибут универсальности. Они сводятся к тому, что общего у всех людей – к необходимости жить, что означает необходимость работать и получать плату за эту работу. Когда мы говорим о государстве рабочих, о коллективе рабочих, мы с радостью, если бы могли, избавили термин от циничных политических ассоциаций, приданных ему марксистскими олигархами. Говоря о государстве рабочих, мы подразумеваем всего лишь систему, при которой позволено одержать победу главному человеческому праву, – праву работать и получать за работу адекватную плату. Возможно, сама концепция заключает в себе противоречие. Ибо если государство – собственность рабочих, то долгая борьба рабочих за справедливость увенчалась успехом, ведь в их руках находятся средства отправления справедливости. Но каждый день приносит новые свидетельства продолжения борьбы, и борьба будет продолжаться вечно. Противостояние между работодателем и работником – основополагающая догма нашей системы. Государство все больше становится работодателем, следовательно, в силу простой логики, что теоретически на пользу рабочему, на практике ему во вред. Повторяю, эта дихотомия существенно необходима. Существенно необходима, поскольку динамика существенно необходима для поддержания прогрессивного улучшения доли рабочего, а динамика может возникнуть только из борьбы противоположностей.