Еще Приска посоветовала мне никогда не писать правды в сочинениях – лишь повторять другими словами то, о чем говорится в школьных учебниках. И чтобы я не дай бог не проговорилась, что мне нравится ходить в кино, потому что учительница считает, будто кино – это не культура. Наверняка она тоже (преподавательница, не Приска) думает, что Командор – это выскочка и невежа. Будем надеяться, что она не станет придираться ко мне лишь из-за того, что я его внучка.

Приске ужасно понравилась вилла «Верблюд». Она сказала, что опишет ее в романе. И что хотела бы показать ее Элизе и Розальбе. Хоть бы Командор не рассердился, если приглашу их всех вместе!

Приска сказала, что опишет в своем романе и историю мамы и Манфреди, и она полностью согласна со мной, что нужно было нанять частного детектива и засадить его в тюрьму, до тех пор пока он не отдаст нам все украденные деньги.

Ну вот, лист уже заканчивается, а я только и делаю, что болтаю о себе! Как ты, Тереза? Все еще в старом классе? У тебя есть новые учителя? А одноклассники? На уроках рисования вам наконец позволили срисовывать голых людей или по-прежнему только бутылки, чашки и груши? А в нашем доме все еще идут работы?

Каждый раз, когда я думаю о Лоссае, у меня на глаза наворачиваются слезы. Поскорей бы Рождество! Пиши мне! Обнимаю тебя. Я навсегда останусь твоей лучшей подругой. Навсегда, навсегда, навсегда!

Верная тебе до самой смерти

Диана

Глава восьмая,
в которой играют в испорченный телефон

Диана надеялась, что мама после неловкости первых дней перестанет наконец быть отшельником и проявит какой-то интерес к жизни, хотя бы к жизни своих дочерей, которые сталкивались с вещами новыми и интересными. Да и к своей тоже. Не может же она провести всю свою жизнь закрывшись в комнате и играя на фортепьяно!

Иногда Диана и Дзелия слышали, как она пела, все время один и тот же романс:

Белой акации гроздья душистые

Вновь аромата полны,

Вновь разливается песнь соловьиная

В тихом сиянии чудной луны!

Помнишь ли лето, под белой акацией

Слушали песнь соловья?..

Тихо шептала там чудная, светлая:

«Милый, поверь мне! Навек твоя».

Годы давно прошли, страсти остыли,

Молодость жизни прошла,

Белой акации запаха нежного,

Верь, не забыть мне уже никогда.

От Галинучи они знали, будто после смерти бедного папы мама, назло свекру и всем городским сплетникам, не пожелала одеться в траур. Она говорила, что девочки еще слишком малы и черный цвет негигиеничен и что она не желает наводить на детей еще больше грусти.

Но на этот раз, хотя ничто и не намекало на то, что Манфреди больше нет в живых, мама оделась в черное с ног до головы, перестала делать химическую завивку и стала завязывать волосы в низкий шиньон на затылке (что великолепно ей шло, и она прекрасно об этом знала. В одну из своих редких прогулок она отправилась к фотографу и заказала ему свою фотографию в профиль, художественный фотопортрет на плотной матовой бумаге, тонированной под старину и с широкой белой каймой. Мама заказала четыре копии: одна стояла у нее в рамочке на фортепьяно, две она дала дочерям для их новых комнат и последнюю, наверное, потеряла или держала где-то в шкафу, потому что Диана больше нигде ее не видела).

Мама выходила из своей комнаты – конечно же, когда Командор был на работе – лишь для того, чтобы позвонить своим подругам. Их в Серрате у нее было много, но она никогда не приглашала ни одну на чашку чая, как раньше в Лоссае. На вопрос Дзелии почему, мама ответила, что стыдится принимать их в таком вульгарном доме и окружении.

Она отказывалась иметь какие-либо связи с родственниками с двух нижних этажей. Тетя Лилиана и тетя Офелия поднимались пару раз, чтобы навестить ее, но постоянно натыкались на мигрень, о которой с тысячами извинений и с предложением зайти в другой раз объявляла Галинуча или одна из девочек. Пока те не поняли, что к чему, и перестали показываться.

Не то чтобы это слишком опечалило родственников. Они пытались завязать дружеские отношения с «бедной Астрид» лишь из желания угодить Командору. Но если невестка не желает иметь с ними ничего общего и отвергает их дружбу, то ей же хуже! Конечно же, после этого они чувствовали себе в полном праве перемывать ей кости и дома, и за его пределами, и четыре служанки передавали Форике в кухне услышанные сплетни. Да и Форика тоже постоянно ворчала насчет «синьоры Астрии», которая создавала ей дополнительные хлопоты: приносить в комнату на подносе завтрак, обед и ужин.

С двумя племянницами дядя Туллио и обе тети были приветливы и ласковы, даже слишком, словно жалели их. Лишь Сильвана продолжала смотреть свысока, жаловалась на шум, когда Дзелия играла в саду с мячом или каталась на велосипеде, и не жалела колких словечек в адрес Дианы, если они ненароком встречались на лестнице. Она вечно критиковала, как они одеты, и предупредила, что если они опозорят ее своим видом перед семьей Пьера Казимира, людьми из прекрасной и очень старинной семьи, то она найдет способ, как им отомстить.

Несмотря на свои угрозы в тот воскресный обед, Командор не лишил Сильвану наследства.

– Вечно он грозится и никогда ничего не делает, старый дурак, – презрительно заметила Сильвана. – А вот на вашем месте я была бы настороже. Я самая старшая из внучек, его любимица. А вы вообще никто!

Диана хотела бы рассказать маме об этих выпадах, излить душу, попросить совета, как отвечать кузине. Но они с Дзелией ужинали всегда в столовой с Командором, а мама в своей комнате, и у них практически не было возможности поговорить. Если девочки поднимались к матери в башню, то находили ее в темноте с головной болью, и в этот момент ее не особенно интересовало, что происходит в жизни дочерей: ни их школа, ни новые друзья, ни даже зимний гардероб. Она велела Галинуче спросить у тети Офелии, в каких магазинах одежды у Командора открыт счет, и отвести туда девочек, чтобы купить им все необходимое.

Диана не питала иллюзий, поскольку это значило самой выбрать себе одежду. В вопросах моды Галинуча была еще строже, чем мама, и ни за что в жизни не купила бы ей куртку с капюшоном или пару красных вельветовых штанов, как у Приски Пунтони. Еще хуже, няня настаивала на том, чтобы одевать их одинаково, даже если и результат этого был далеко не так однозначен.

Так длилось примерно недели две. Но однажды Командор без какого-либо предупреждения запретил Форике носить наверх подносы с едой и послал Диану передать невестке, что ему глубоко наплевать на то, как она одевается и причесывается, что она может бренчать на своем фортепьяно и распускать сопли сколько ей будет угодно, однако если мадам желает есть, то пусть она соблаговолит спуститься с Олимпа и сядет за стол вместе с ними.