— А можешь ли ты мне рассказать, что в тот день произошло, когда случился пожар? — заторопила Никиту с объяснениями Анна.
— К тому и подвожу, — кивнул Никита. — Мне, как я уже говорил, Петром Михайловичем было велено с сыщиком в трактире встретиться. Я на то «свидание» пошел и взял для вашего батюшки от него конверт запечатанный с бумагой. И на словах тот меня предупредил, что это — его отчет о розыске и копия одного важного свидетельства, которое он передаст князю, когда Петр Михайлович с ним за работу рассчитается. Так как дела они с его сиятельством вели тайно, то сыщик, у нас в имении никогда не объявлялся и имени его я не знал, просто сказано мне было — найти в трактире за таким-то столом в такой-то одежде мужчину, а чтобы не перепутать его ни с кем, примету дал — родинка большая, как шишка на щеке у самого левого уха. Так вот, конверт я потом князю отдал, а он, как послание, скрытое в конверте, прочитал — просиял весь и так радовался, и все мне говорил — вот теперь-то мы его прижмем, не выскользнет! А потом дал мне пачку ассигнаций банковских для того сыщика и приказал назавтра с ним встретиться еще раз и обещанный документ взять и пуще глаза беречь. Да только, подозреваю, что сыщик, не дождавшись моего прихода, сам в имение направился, и по дороге убили его.
— А ты подозреваешь кого? — со смутным предчувствием спросила Анна.
— Думаю, тут без Шулера не обошлось, — сказал Никита. — И пролом на моей голове, тоже, полагаю, его рук дело.
— Ты это точно знаешь? — замерла Анна.
— За точность ручаться боюсь, потому что от удара все в голове перепуталось, но голос его помню, его да княгини, — подтвердил Никита.
— А она-то как тут замешана оказалась? — воскликнула Анна, понимая, что подходит, наконец, Никита в своем рассказе к самому главному.
— Ох… — вздохнул Никита, — ты уж прости, Аннушка, что приходится такую тяжесть на тебя взваливать, но только уверен я, что батюшку вашего она и убила.
— Нет! Только не это! — вскричала Анна и сама себя оборвала, испугавшись, что громкий крик ее будет понят неправильно и охранники могут прийти раньше времени, чтобы увести ее из камеры. — Так ты говоришь, что…
— А было все так… — начал свой рассказ побледневший Никита. — В тот день злополучный она к самозванцу с вечера приходила и что-то говорила ему. Я уже давно за ними следил, но с появлением Польки да Шулера делать это стало труднее, но мне все равно удалось понять, что она за Петром Михайловичем следила. И, видать, наш последний разговор подслушала, а потом прямиком — к супостату этому, чтобы, видимо, вместе решить, что дальше делать. Я, как понял, в чем суть, сразу хотел к Петру Михайловичу возвратиться да предупредить, только на пять минут к Татьяне забежал сказать, чтобы на вопросы, где я и что, отвечала, что, мол, по своим делам в уезд с вечера подался, и шуму из-за моего отсутствия сама не поднимала. А, когда выходил из нашей комнаты, меня Шулер подстерег и велел к новому хозяину пойти. Что мне было делать? Я не хотел, чтобы заподозрили, что знаю я про их происки, вот и пошел, и тот со мной долго, с часок так разговоры вел — и ни про что вроде, и как будто предупреждал, что не ту сторону я выбрал, не тому служу. Ну, я ему, конечно, ответил, он меня прогнал, чему рад я был неслыханно — тут же через лес к вашему отцу в имение побежал. А, когда добрался, уже темно было, но я в дом не стал заходить, чтобы внимание к себе не привлекать, — в окошко в кабинете Петра Михайловича условным сигналом постучал.
— И… — не утерпела Анна. — Что папенька? Что он?
— В том-то и дело, что ничего, — понуро опустил голову Никита, — опоздал я, Анечка. Опоздал. Окошко-то приоткрыто было — ночи теплые стояли, да тебе сказали, верно, что жарко было, необычно так. Вот я в окошко и залез, вижу — Петр Михайлович на полу неподвижный, а голова вся — в крови. Я — к нему, а от стены — тень. Я за ней, хватаю, а это — Марья Алексеевна, и в руке у нее — лампа керосиновая, тоже вся в крови. Видать ею она супруга своего и стукнула. Я на помощь звать хотел, да она мне как плеснет керосину из лампы прямо в лицо. Чуть глаза не сожгла, вот я и бросился назад к окну, и потом к колодцу, лицо промыть. А что дальше было, помню плохо — сверкнуло что-то в глазах, голова поплыла, закружилась, ноги сами подкосились. И только голоса — два-то я точно различил: они поближе стояли — княгиня да Карл Модестович, а третий совсем тихо говорил, но я успел услышать, что Марья Алексеевна его Жаном называла, наверное, еще один прихвостень нашего «барона». Вот, а после ты знаешь — пришел я в себя, когда уже имение до последней головешки выгорело. Батюшку вашего после пожара нашли и сначала погоревшим посчитали, ну а про меня княгиня полицейским рассказала — они за мной пришли, когда мужики дворовые мне кружку первача дали, чтобы в себя пришел, они-то думали, что я со всеми пожар тушил. Может, тогда я со злости и обиды страшной и раскидал полицейских маленько, но в тот момент, Анечка, я и впрямь не чувствовал ничего. Только видел перед собой лик этот злодейский и страшный, ведьмачий, — княгиню, будь она проклята!
Договорив это, Никита со стоном сел, опустившись, точно подрубленный, на тюремный лежак и, закрыв голову руками, заплакал.
— Боже мой! — только и могла сказать Анна, выслушав эту страшную исповедь, и, едва не потеряв равновесие, села на нары рядом с ним.
Она не знала, сколько длилось установившееся после этого молчание — Никита горестно сжимал виски ладонями и тихо выл, качаясь взад и вперед, точно юродивый. Анна же, казалось, погрузилась в туманную пелену, что окружает вечерами летние болота — и стоять нельзя, и идти некуда, все одно — топь. И от вида потерянного Никиты, от беспросветности тюремной и от сознания необратимости собственного горя, она ощутила внутри себя на миг такую безысходность, что уже готова была и руки опустить — все, к чему она стремилась, показалось ей таким малым по сравнению с ужасной смертью батюшки.
— Так что же нам делать-то теперь? — Никита поднял на нее глаза с еще невыплаканными слезами, и Анна словно очнулась — что же это она? Отчего позволила слабости овладеть ее сердцем? Или решила, что раз уж сильный и мужественный Никита плачет, то и ей не грешно? А вот и нет — именно она и не имеет на это права! Ведь сейчас от нее одной зависит и жизнь этого человека, и судьба ее семьи!
— Тебе должно думать лишь о том, чтобы поскорее выздороветь, — твердо сказала Анна. — Я позабочусь о том, чтобы тебя немедленно перевели в лазарет, и доктор осмотрел твои раны. Ты обязан поправиться, и как можно быстрее, потому что мне в самое ближайшее время понадобится твоя помощь. Я доведу до конца то расследование, что начал отец, я раскрою эту тайну и узнаю, кто он — «барон Иван Иванович Корф»! Мы вместе сделаем это, Никита!
— Да как же я стану тебе помогать, ведь я под судом? — вздохнул тот.
— Обещаю тебе, — точно клятву, произнесла Анна, — что завтра же ты выйдешь из тюрьмы.
— Чудес не бывает, — прошептал Никита и махнул рукой.
— Да что с тобой?! — воскликнула Анна. — Ты молился о моем возвращении, ты надеялся на мою помощь, так неужели в тот миг, когда мне открылась горькая правда о смерти моего любимого папеньки, я отступлю? И позволю тебе погибнуть? И убийца останется безнаказанным? Нет! Этому не бывать! Приди в себя и верь, как верил все это время, и Господь не оставит нас — мы узнаем правду.