— Минутку подождите. Макс!!! — оторвалась от трубки Лариса, выдернув меня из опасных грез. — Тебе там почта пришла из «Золотой пули», я запустила на печать сдуру, а там сорок страниц!!!
— Ты это, завязывай с такими объемами, — тут же подключились все присутствующие. — Нам бумагу и так под завязку выдают!
От огромного принтера, выплевывающего листок за листком, уже кричала Марианна:
— Ну кто запустил на печать такую кучу мусора? У меня еще папка для ведущего не прошла!!!
— Пардон! — заорал я. — Это мне почта пришла.
— Никаких распечаток перед выпуском — это закон! — забыв улыбнуться, кричала Марианна, и на лице ее ясно читалось, что она отказывается от только что произнесенного «комплимента» в мой адрес.
Напряжение нарастало. Из гримерки уже несколько раз высунулась Виноградова в одном лифчике, рядом чуть ли не подпрыгивал Шилькин, и вообще, никто не работал, глядя на то, как принтер выплевывает листок за листком.
— Блин!!! — закричала Марианна, взглянув на часы. — Ларка, донесешь, когда допечатается! Воробьева!!! Где планы Пулково?
— Несу!!! — издалека донесся вопль архивариуса.
Из-за поворота вылетел очкастый ассистент Шилькина. Взвизгнув подметками, он затормозил у гримерки и заорал:
— Пять минут до эфира!!! Какого хрена тело еще не в кадре?!!
Словно по команде, из двери выскочила Виноградова, на ходу сдирая с себя парикмахерский фартук, за ней неслась гримерша, пытаясь на ходу поправить ей прическу.
Шилькин подпрыгнул и, проревев что-то нечленораздельное, умчался следом.
Я готов был провалиться сквозь землю и, как только вылез последний лист, отскочил от принтера, как ошпаренный кот.
— Больше не буду, чесслово! — крикнул я подбежавшей Ларисе, хватающей тексты.
— Бог простит, — бросила она и, подхватив листы, унеслась в эфирную.
На стене загорелась красная лампочка, и ньюс-рум опустел.
Я рухнул на стул и перевел дыхание. Но тут из дверей аппаратной вылезла кудлатая голова звукорежиссера Лукоморьева и, оглядев пустое пространство, заорала не своим голосом:
— Эй! Пулей сюда! Ну, быстро!!!
Проклиная все на свете, я помчался в студию. Там стоял такой гам, что с непривычки мне захотелось заткнуть уши.
— Сколько до конца рекламы?!
— На каком посту шапка?
— Две-семнадцать!!!
— На первом стоит!
— Убери сквозняк с третьего!
— Секундомер обнулили?!!
— Губер на пульте!!!
И все это звучало одновременно, да еще сопровождалось монотонным тарахтением «пробегающей тексты» ведущей. Я успел заметить, что сидит она на фоне синей тряпочки, хотя в мониторах за ней волшебным образом менялись декорации.
— Макс! — перекрыл общий хор голос Шилькина. — Садись на суфлер, у нас аврал!!!
— На что?! — попытался я уточнить, но железная рука Лукоморьева схватила меня за шиворот и швырнула в кресло рядом с Шилькиным.
Слева возник Петров и ткнул в стоящий передо мной компьютер, в мониторе которого на черном фоне светились огромные белые буквы: «Здравствуйте, в эфире работает петербургская…».
— Это — суфлер, — спокойно сказал мне в ухо Петров. — Берешь эту ручку и крутишь ее.
Он повернул круглое колесико, и буквы поползли вверх, а снизу выплыло продолжение: «…информационная служба телекомпании…».
— Тишина, внимание!!! — заорал как резаный Шилькин, и меня прошиб холодный пот. — Мотор!!!
И в пятнадцати мониторах передо мной закрутилась начальная шапка новостей.
* * *
Через пятнадцать минут, опираясь на Шилькина, я выполз из студии. Ноги были ватными, а рубашка — мокрая насквозь. Передо мной все крутились какие-то буквы и даже дружеское «спасибо» Иры Виноградовой не возвращало меня к жизни. Так вот что такое прямой эфир… Так вот что такое драйв… В голове у меня стучал молот, и я присел на заботливо подставленный Шилькиным стул.
Постепенно меня наполняла гордость и сознание того, что несколько минут назад я совершил настоящий подвиг. Из этой нирваны меня вырвал насмешливый голос режиссера. — Слушай, Кононов, а чего ты так перетрусил? Эту работу у нас стажеры делают… Просто студентка в пробке застряла.
Я открыл глаза и с недоверием посмотрел на него. Илья кивнул и пожал плечами. Чувство подвига растворилось. Я подобрал разбросанные распечатки и поплелся в буфет.
Как я и думал, Каширин прислал мне списки всех «опелей», хоть как-то подходивших под мое описание. Читать их можно было всю жизнь, и я по привычке начал с конца. И чтоб я сдох, если мои глаза в ту же секунду не наткнулись на строчку, увидев которую, я подскочил метра на три и заорал как ненормальный:
— Ну конечно!!!
Буфетчица Света выглянула из окошка раздачи и покрутила пальцем у виска. Теперь можно было звонить Обнорскому!
* * *
Застрявшая в маршрутке студентка так и не появилась, поэтому мне пришлось досидеть «на суфлере» до позднего вечера. Страшно мне уже не было, тем более что завтра я рассчитывал вернуться в свое уютное кресло в Агентстве. По сравнению с этими ненормальными телевизионщиками безумный Спозаранник выглядел самым уравновешенным человеком на свете. К тому же я мысленно вертел в пиджаке дырочку для ордена, поскольку задание Обнорского я практически выполнил.
После окончания вечернего эфира вся бригада вывалила на улицу для прощального перекура. Промозглый осенний ветерок холодил наши лица. Возбужденно обсуждая прошедший выпуск, личный состав горячо поприветствовал паркующуюся «четверку», из которой вышел грустный Полтешок.
— Не успели… — обреченно проронил он и поплелся на ковер к Градину.
За ним вылез уставший Денис, вытащил с заднего сиденья камеру и, махнув рукой, присоединился к курящим. Последним из машины вышел Шляпников. Глядя на его унылую фигуру, я сказал себе: брось, Кононов, не обязательно делать это сейчас. И, конечно же, пошел к нему.
Шляпников вынимал из багажника штатив и сумку с аппаратурой. Лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым.
— Слава, — тихо позвал его я.
— Чего тебе? — Он обернулся и прищурился.
— Где исходник с убийством? — так же тихо спросил я.
— А я откуда знаю?
— Ты не знаешь, куда ты его дел? — Я почувствовал, что очень устал и мне уже ничего не хочется.
— Так и знал, что ты — мент, — сказал Шляпников.
— Никакой я не мент, — разозлился я. — Просто я умею искать то, что хочу найти. Там, в «опеле», был твой брат?
— Отвали! — сказал он громко, почти крикнул, и все, кто курил на лестнице, вдруг замолчали.