— Здесь не пытают, — странно усмехнувшись, сказал Шевц. — Либералы. Санчес — добреди патер, он увещевает…
— После того, как мы его уберем, станут пытать.
— У меня есть стихи про ужас… Хочешь, прочитаю?
— Валяй, только сначала я переверну мясо…
"Он похож на мою мать, — подумал Шевц. — Старуха тоже могла греметь кастрюлями или, пыхтя, мыть полы, показывая, как ей тяжело, когда я сидел за столом и сочинял стихи. Точно, он такой же самовлюбленный, только о себе думает. Может, больной? Все психи живут собою, остальные для них ничто, фигуры, необходимые, чтобы слушать их тирады и молча соглашаться со всем. Бедный я, бедный, у всех матери как матери, жалеют, гордятся, а у меня…"
Не обращая внимания на то, как Либих переворачивал деревянной ложкой шипящее кровавое мясо на большой тефлоновой сковороде, Шевц начал читать приглушенно, подвывая, помогая себе рубящим жестом левой руки:
Большеглазый ужас прикрыт ресницами;
Овал лица удлинен, ладно кроен;
Трагично спокоен, надменно спокоен
Воин…
Ввожу в вас ужас тонкими спицами,
Зрачки расширены под ресницами,
Крики кружатся синими птицами,
Болен…
Ужас нужен силе,
Ужас подобен победе,
Ужас угоден крови,
Ею сдобрена почва рейха…
Взвейся
Свастики резкость!
Да здравствует наша немецкость!
Затянем ремни потуже
Грядет ужас!
Слабые тише, ниже!
Сильные — туже ужас!
Время победы ближе!
Время расплаты рядом!
Всех не распятых — к распятью,
Всех несогласных к стенке,
Слабость нам вчуже,
Ужас!
— Ничего, складно… Ты действительно веришь, что свастика — это хорошо? Гитлер был ведь псих ненормальный…
Шевц яростно вскинулся со стула; Либих ударил его, шутя, ребром длинной ладони по руке, тот быстро отскочил.
— Как ты смеешь, мерзавец?! Фюрер поднял нацию из пепла!
— Ну да, поднял… А в какое дерьмо он ее погрузил, хотел бы я знать! И не вздумай еще раз броситься на меня, прибью… Если ты идейный идиот, незачем брать деньги за работу, которую мы делаем. Тоже мне Гитлер… Ешь лучше… Что ж не звонит Саттори, а?
84
26.10.83 (18 часов 06 минут)
— Да, девочка, — повторил Вернье, — я договорился, и это будет завтра, в десять утра…
— Ты убежден, что все придут? — тихо спросила Мари. — Я очень боюсь, папочка, что они испугаются… У меня так было вчера… Испугались… Или их замолчали… Ругать-то американцев все ругают, шутить над Рейганом все горазды, а вот напечатают ли за своей подписью о твоей завтрашней пресс-конференции… Сомневаюсь, доверчивый мой, добрый папа, очень сомневаюсь…
— Ну, хорошо, давай еще раз вместе проиграем ситуацию, сказал Вернье. — Поправляй, если тебе кажется, чти я не прав…
…Резидент ЦРУ, сидевший в машине на рю Вашингтон, в трех кварталах от дома Вернье, жадно слушал этот разговор. Он недоумевающе посмотрел на своего сотрудника Герберта, потому что возник какой-то странный всасывающий звук (Герберт наблюдал за Вернье последние семь дней, изучил профессора достаточно хорошо, пояснил резиденту: "Это он так пьет кофе, сосет, как телок, чего вы хотите, беспородный мужик из берлинского рабочего пригорода").
Вернье долил себе кофе, бросил еще крупицу сахарина из плоской коробочки ("Для тех, кто не хочет толстеть", реклама такая красивая, что, даже помирая, станешь глотать этот особый, медицински скалькулированный сахарин) и продолжил:
— Смотри, что происходит… Я, Вернье, консерватор, чем высоко горд и никогда ни от кого не считал нужным этого скрывать, пригласил на завтра с санкции ректора Сорбонны ведущих обозревателей, профессуру, телевидение, радио и своих студентов на лекцию "Опыт интервенции в Доминиканской Республике и сегодняшняя ситуация в Гаривасе"… Так?
— Так, — кивнула Мари.
— Согласись с тем, что надо было прожить пятьдесят шесть лет, и, видимо, неплохо прожить, чтобы мне отдали для этой пресс-конференции зал в Сорбонне, причем бесплатно, хотя я мог бы поднатужиться и уплатить десяток тысяч франков за аренду помещения… Видимо, я действительно неплохо прожил эти мои годы, если на приглашение откликнулись сто сорок человек… фу, какой хвастун, — рассмеялся он, — просто сплошное неприличие…
("Отчего он так часто смеется? — спросил резидент. Совершенно без причины". — "Вообще-то верно, — ответил Герберт, — но он очень счастлив оттого, что к нему приехала дочь, они были в ссоре последние месяцы". — "Из-за его бабы?" — "Да". — "Он что, очень переживал?" — "Очень. Я читал его письма сыну, прямо даже жалко стало жирного бедолагу".)
— Теперь дальше, — продолжал между тем Вернье. — Я объяснил всем, от кого зависит реакция прессы на мой реферат, что выступаю не как противник Штатов, а, наоборот, как человек, — он улыбнулся снова, — в отличие от своей дочери верящий в необходимость германо-американского содружества… Но при этом считаю, что мне, консерватору Вернье, будет трудно, прямо-таки даже невозможно убедить тех, кто читает мои обзоры, в необходимости такого рода альянса, если американцы влезут в Гаривас… Сколько сил нам, патриотам этого содружества, пришлось положить на то, чтобы как-то приглушить ужас Вьетнама! Как трудно нам сейчас объяснить позицию Штатов на Ближнем Востоке! Ладно, там хоть есть правые ультра, в мусульманском мире тоже не ангелы, потом существует память о гитлеровском геноциде против евреев, изворачиваемся, хотя сами-то знаем, какие интересы и, главное, чьи лежат в подоплеке Кэмп-Дэвида… Нефть, ее величество нефть; деньги вненациональны, хоть и печатаются во всех странах мира по-разному… А Сальвадор? А память о Чили? Поэтому моя завтрашняя пресс-конференция пройдет под лозунгом: "Я обвиняю!" Нет, нет, не генеральную концепцию Штатов, но тех в Белом доме, кто несерьезно относится к союзу с Западной Европой, кто неловкими внешнеполитическими пассами в Центральной Америке восстанавливает против себя молодежь здесь, у нас, да и у себя тоже. И это будет говорить не коммунист и не социал-демократ, а старый толстый консерватор Вернье, понимаешь мой ход?
— Папочка, но ты ведь сам только что рассказывал, как тебя заблокировали в мадридском журнале… Я ощущаю себя в кольце, и ты, приняв мою сторону, тоже окажешься в кольце, бедненький…
— Зачем ты все драматизируешь?! Не поддавайся бабству, гони прочь истерию, мы победим!
Мари снова закурила.
— Ну, а если в газетах появится всего пять строчек о пресс-конференции, а про твой реферат с ответами на вопросы вообще ни слова? Замолчат, не заметят… Тогда все окажется выстрелом из пушки по воробьям…
— Вот тогда, девочка, я пойду к коммунистам, пойду послезавтра, как только прочитаю утренние газеты, и отдам им все мои документы… Увы, к словам перебежчиков относятся, хотя бы на первых порах, с обостренным интересом… Прочитают, поверь мне, прочитают, я сделаю достоянием гласности то, что смог понять сам.