– Да, – ломающимся от подступающих к горлу рыданий голосом едва слышно произнесла Нина, – понимаю, конечно. Простите, что отняла время. И… спасибо вам.
– Она еще и благодарит! – воскликнул Грабовский. – За что благодаришь, дура? За то, что сама, без меня, давно знала? Благодарить будешь, когда дело сделаем.
– Какое дело? – глухо, безнадежно спросила Нина. – Что можно сделать, когда человек умер?
– Много чего, – заявил Борис Григорьевич. – Ты себе даже не представляешь, сколько всего можно сделать. Вернее, представляешь, только сказать язык не поворачивается. А зря! Ты ведь за этим сюда и пришла. Можешь не говорить, я и без слов все прекрасно вижу. У каждого в жизни бывает момент, когда надеяться остается только на чудо. Но не каждому оно, чудо, дается…
– А… разве это возможно? – прошептала Нина.
– Вера горами двигает, – сказал Грабовский. – А душа человеческая – не гора, она как-нибудь полегче будет. Все возможно. Только стоит это недешево.
– Я… – мысли о том, что нужная сумма почти наверное будет неподъемно велика, о том, что все это чистой воды безумие, что такое в принципе невозможно, и еще о многом-многом другом вихрем пронеслись через смятенный ум и исчезли без следа, уступив место всепобеждающей надежде. – Я готова. Скажите, что нужно делать.
– Деньги ищи, – просто сказал Грабовский.
Он выдвинул ящик стола, достал оттуда листок бумаги и карандаш, записал сумму и через стол протянул листок посетительнице.
– Боже мой! – не веря собственным ушам, протянул, почти пропел, Глеб Сиверов. – Да она просто сошла с ума! И ты вместе с ней.
Откровенно говоря, ему хотелось выразиться как-нибудь покрепче, но он сдержался. Зная его, Ирина могла без труда догадаться об этом желании, а раз так, к чему попусту сотрясать воздух? Она прекрасно понимала, как муж отреагирует на ее сообщение, но при этом все равно сочла необходимым проинформировать его о том, что… Нет, это было решительно невозможно выговорить даже мысленно, про себя.
Глеб закурил, стараясь успокоиться. Хотелось резким щелчком выбить сигарету из пачки, резко, с силой, прикусить фильтр, крутануть колесико зажигалки и швырнуть ее обратно на стол – так, чтобы, проехав из конца в конец, она остановилась на самом краешке. А потом резко затянуться и резко выдохнуть дым…
Он помолчал, борясь с охватившим его раздражением. Бабья глупость универсальна и в той или иной степени свойственна всем без исключения женщинам. Да и не глупость это вовсе, а особенность женского организма. Мужской охотничий ум самой природой приспособлен к тому, чтобы рассчитывать траектории и взвешивать варианты; женщина способна к этому в не меньшей степени, но решения принимает, как правило, руководствуясь эмоциями, а не логикой. И, что характерно, сплошь и рядом эта пресловутая логика оказывается посрамлена. Примеров тому Глеб знал предостаточно и, положа руку на сердце, не мог всерьез осуждать Нину Волошину за ее безумную затею, а Ирину – за сочувствие, которое она испытывала к подруге. Если как следует разобраться, по-настоящему взбесил его Грабовский – этот хладнокровный ублюдок, не постеснявшийся запросить с убитой горем женщины фантастическую сумму за оказание заведомо невозможной услуги.
Осознав это, Сиверов осторожно взглянул на жену. Ирина стояла к нему спиной и спокойно, как ни в чем не бывало, жарила оладьи. Сковорода шипела, синеватый дым столбом уходил в гудящую жестяную воронку вытяжки, ловкие руки Ирины проворно порхали над плитой. Она выглядела спокойной, и Глеб вдруг заподозрил, что разговор этот продуман ею гораздо лучше, чем можно было предположить. Быстрицкая хорошо знала мужа – лучше, наверное, чем он сам себя знал, – и наверняка предвидела его реакцию. Она знала, что он разозлится, знала, что не позволит раздражению вырваться наружу, знала, каким именно способом он станет с этим своим раздражением бороться и к какому выводу придет в результате этой борьбы. Ай да она!
«Делать мне больше нечего», – подумал Глеб, уже зная, что побежден, но не желая сдаваться без боя.
– Кошмар, – громко сказал он, перекрывая шипение вылитого на раскаленную сковороду теста и монотонное гудение вытяжного вентилятора. Ирина промолчала. – И как вы себе это представляете? Только вообрази себе: могила в лесу или в поле у дороги, а в могиле – труп… пусть даже нерасчлененный. И вот земля начинает шевелиться, сыплются сырые комья, из разрытого песка появляются пальцы, потом ладонь, потом вся рука… Она шарит в поисках опоры, упирается в рыхлую землю, та расступается, и наконец снаружи оказывается голова, а за нею и все остальное. Проходит несколько часов, раздается звонок в дверь, Нина открывает и видит на пороге вот ЭТО… Ей это надо? А может, и ты к ней присоединишься? Купите шампанское, торт, проведете милый семейный вечерок… А? Только я, пожалуй, скручу тебе ватные тампоны для ноздрей и пропитаю духами, а то, боюсь, торт в горло не полезет. Даже с шампанским. Это ж такой аромат… А зрелище!.. Голливуд отдыхает.
– Ты несешь отвратительную чепуху, – не оборачиваясь, ровным голосом сказала Ирина. – Да еще перед едой.
Голос у нее был строгий, но в нем отчетливо звучали нотки неуверенности. «Ага, – подумал Сиверов, – зацепило!»
– У меня крепкий желудок, – проворчал он. – А если тебя не устраивает нарисованная мной картинка, изобрази другую. Давай-давай, попробуй! Не получается? Так ведь это немудрено. Подобных вещей, чтоб ты знала, не проделывал даже Иисус Христос. Лазарь, которого он воскресил, был, как ни крути, намного… гм… свежее Соколовского.
– По-моему, кто-то хочет схлопотать горячей сковородкой по физиономии, – сказала Ирина.
– А по-моему, кто-то хочет по уши залезть в долги, распродать все свое имущество, отдать деньги первому попавшемуся проходимцу и остаться голышом на морозе, – парировал Глеб. – А лучшая подруга, вместо того чтобы вправить кое-кому мозги, поддерживает этого кое-кого всеми доступными методами и средствами, вплоть до рукоприкладства. Вернее, сковородоприкладства…
– А ты не говори чепухи, – еще неувереннее сказала Ирина.
– Не я первый начал, – возразил Глеб.
– Грабовский твердо обещал, что никакой жути, вроде описанной тобой, не будет, – заявила Быстрицкая, выключая плиту. Она сняла со сковороды последние оладьи и поставила перед Глебом глубокую, исходящую аппетитным духом тарелку. – Ешь, обладатель крепкого желудка… Он сказал, что Максим вернется таким же, каким был до… ну, словом, до исчезновения. Только предупредил, что, вернувшись, он совсем ничего не будет помнить о себе.
– Очень удобное свойство, – заявил Сиверов, безжалостно задавливая в пепельнице окурок и вскрывая банку со сметаной. – Где был, что делал – ничего не помню! Я не я, и невеста не моя… Нина не боится, что после возвращения он уже не захочет на ней жениться?
– Можешь сколько угодно прикрываться своим цинизмом, – сказала Ирина, подсаживаясь к столу. – Ты сейчас похож на маленького мальчика, который прячется от буки под одеялом. И даже не от буки, а от мамы, которая говорит, что пора вставать.