Он отправил электронное письмо и стал ждать ответа. Ждать пришлось почти час; впрочем, Валерьян Модестович рассчитывал, что ожидание продлится намного дольше – может быть, даже целый день.
Пришедший ответ поверг его в некоторое смятение. Он свидетельствовал о признании его заслуг, но это была совсем не та форма выражения благодарности, которая могла его обрадовать. Впрочем, сетовать было бесполезно, а спорить, мягко говоря, небезопасно. Осознав это, Валерьян Модестович выключил компьютер, достал из бара бутылку своего любимого коньяка и стал, смакуя жидкий огонь, думать, как ему выполнить неожиданно свалившееся на голову поручение.
Игорь Баркан был прав, считая своего шефа матерым газетчиком, способным за версту отличить стоящий материал от пустышки. Увы, он не знал о Валерьяне Модестовиче того, что по длинной цепочке коллег и знакомых удалось выяснить главному редактору одной из московских газет Виктору Сотникову: Кушнеров уже четвертый год был верным, преданным и подающим большие надежды адептом учения Бориса Григорьевича Грабовского.
* * *
Вечером того же дня решение было не только принято, но и приведено в исполнение. По этому случаю в палате номер семь, которую Игорь Баркан делил с чудаком, до сих пор значившимся в больничных документах как «неизвестный», намечалась пирушка. Стоявшие под окном тумбочки были сдвинуты вместе, образовав подобие стола, и на них раскинулась скатерть-самобранка: апельсины, шоколад, домашние пирожки, аккуратно нарезанная копченая колбаса, яблоки – словом, все то, чем сердобольные родственники и коллеги в огромных количествах одаривают беднягу, который угодил в больницу. Кое-что из этих даров уже отчасти потеряло товарный вид из-за долгого хранения в тумбочке, иное было принесено буквально полчаса назад заботливым шефом Баркана. Кроме продуктов, шеф, как и обещал, доставил цифровую фотокамеру. Баркан оценил деликатность, с которой Валерьян Модестович не стал привлекать к этому делу своего штатного фотокора Гену Шаповала: Гена, во-первых, мог смутить таинственного соседа своей неуемной болтовней и профессиональной бесцеремонностью, а во-вторых… ну… Ну, словом, когда есть хорошая цифровая камера, профессиональный фотограф уже ни к чему. И надпись «Фото автора» под иллюстрирующей статью фотографией смотрится приятнее, и гонорар в этом случае получается хоть чуточку, но солиднее… Короче, ну его, этого Гену, без него как-то спокойнее. И спасибо шефу за то, что понял это сам, без слов, которые прозвучали бы не слишком красиво…
Опасения Баркана по поводу того, что сосед может смутиться, забастовать, отказаться фотографироваться и вообще выступить против освещения его истории в печати, оказались, слава богу, беспочвенными. Когда Игорь объяснил, что это может помочь ему найти родственников или хотя бы знакомых, сосед ухватился за идею обеими руками и позировал перед фотоаппаратом не только безропотно, но даже с энтузиазмом. Щелкнув его раз пять, Баркан смотался вниз и отдал камеру дожидавшемуся его Кушнерову, а потом вернулся в палату, чтобы поближе ознакомиться с содержимым принесенного шефом увесистого пакета.
В пакете оказалось много всякой всячины, а на дне, завернутая в последний номер «Горожанина», обнаружилась бутылка. Коньяк был неплохой, хотя и не того сорта, который предпочитал сам шеф и к которому Баркан с некоторых пор тоже пристрастился. Впрочем, дареному коню в зубы не смотрят; в суровых условиях больницы сгодилась бы и обычная водка, а это все-таки был коньяк, и притом хороший, годный не только на то, чтобы разбавлять им кока-колу, но и для употребления в чистом виде. О качестве напитка, помимо этикетки с соответствующими надписями и изображениями, свидетельствовала также забитая в горлышко пробка, которую было невозможно извлечь без штопора. Штопор, впрочем, обнаружился здесь же, в пакете, уложенный туда заботливой рукой предусмотрительного шефа.
Сейчас эта бутылка, еще не вскрытая, стояла в тумбочке, дожидаясь своего часа. Пить надо было втихаря, из-под полы. В больнице, как и на воле, пьют все, даже те, кому это действительно вредно, но, в отличие от воли, здесь это строжайше воспрещено. Застукают – будет скандал вплоть до выписки за нарушение больничного режима с отправкой бумажки соответствующего содержания по месту работы нарушителя. Ну, допустим, на бумажку Баркану плевать с высокого дерева, тем более что бутылку шеф передал ему собственноручно. Но, будучи изгнанным из больницы, он потеряет возможность беседовать с соседом по палате и, главное, подслушивать, о чем он говорит по ночам. Так что конспирация была необходима, и из всех возможных зол Баркан, поразмыслив, выбрал наименьшее: пить с оглядкой, не выходя из палаты. На улице опять шел дождь, и о пикнике в больничном парке нечего было и мечтать. Так не в сортире же им пить, в самом-то деле!
– Закусь, конечно, очень относительная, – посетовал Баркан, разрезая апельсин на дольки остро отточенным перочинным ножом.
– Ничего, – откликнулся сосед, который в это время ополаскивал над раковиной больничные граненые стаканы, – под коньяк в самый раз.
– Ты-то откуда знаешь? – хмыкнул Баркан. – Ты ж не помнишь ни черта!
– Понятия не имею, – ничуть не обидевшись на этот полунасмешливый, с подковыркой, вопрос, сказал сосед. – Но знаю. Прямо вкус на языке чувствую.
Баркан покивал с понимающим видом, снова подумав, что сосед ему достался хороший – интеллигентный, неглупый, понимающий шутку и ценящий иронию. Общаться с ним было легко и приятно, даже несмотря на его амнезию, небритую физиономию и нелепый больничный наряд. С каким-нибудь потерявшим память гастарбайтером из Белоруссии или Молдовы, только и умеющим, что забивать гвозди, штукатурить стены и пить все, что можно налить в стакан, было бы и сложнее, и скучнее. Сложнее потому, что достучаться до сознания, которого, можно сказать, никогда не существовало, непросто по определению, и решительно неясно, о чем с таким говорить, чтобы пробудить его простые до непонятности воспоминания. А скучнее потому… Ну, просто потому, что с дураком всегда скучно, даже если поначалу ты и находишь в его поведении что-то смешное. Что он может вспомнить такого, что могло бы возбудить хотя бы мимолетный интерес у читателей? Да ничего! Иное дело – интеллигентный, умный человек, у которого что-то такое вышло с самим Грабовским, из-за чего он потерял память. Это сюжет поинтереснее какой-нибудь балки, которая, сорвавшись с крыши, отшибла мозги строителю из Конотопа…
Умный и интеллигентный сосед Баркана поставил на тумбочку стаканы – чисто отмытые и вытертые насухо вафельным казенным полотенцем.
– Конечно, хлестать коньяк стаканами – дурной тон, – сказал он, – но выбирать не приходится.
– Ничего, – утешил его Баркан, – мы по чуть-чуть, на донышко. Тогда и хватит надольше, и получится, как в лучших домах – сначала понюхал, потом лизнул, а потом и выпил. Погоди, я где-то тут лимончик видал… Ага, вот он! Ну, шеф! Ведь золотой же человек!
– Да, – согласился сосед, приоткрывая тумбочку и извлекая оттуда бутылку, – человек что надо. Понимающий. Правда, коньячок средненький…
– Ну, брат, ты не зарывайся, – вступился за Кушнерова Игорь. – Кто я такой, чтоб шеф мне в больницу «Хенесси» таскал? Да и он, прямо скажем, не олигарх. А ты что же, – осененный новой идеей, вкрадчиво спросил он, – к другому коньячку привык?