– Боже мой, – повторила Ирина. – Боже мой, какой мерзавец!

– Кто? – удивился Глеб.

Ирина отмахнулась от этого излишнего напоминания о конфиденциальности разговора.

– Да, – сказала она, – не думаю, что мне захочется пересказывать эту сказочку кому бы то ни было. Даже Нине.

– Особенно Нине, – поправил Глеб. – Сама подумай, зачем ей это знать? Она любит Максима, Максим любит ее, они вместе, они счастливы, а все остальное – шелуха. Было и быльем поросло.

– Да, – сказала Ирина, – наверное, ты прав. Хорошо, что его наконец арестовали. Ведь теперь все кончилось, правда?

– Надеюсь, – сказал Глеб, и Ирине очень не понравились прозвучавшие в этом ответе нотки неуверенности.

Глава 19

– Сволочь, – сказал генерал Потапчук, падая в кресло. Порывшись в кармане плаща, он вынул оттуда бутылку коньяка и брякнул ее на стол. – Открывай!

– Надеюсь, сволочь – не я? – сказал Глеб, с любопытством разглядывая своего непосредственного начальника. Федор Филиппович был взъерошен и непривычно зол, словно только что подрался на улице и еще не успел остыть.

– Не ты, – буркнул он и сейчас же поправился: – Не в данном случае.

– Покорнейше благодарю, – сказал Сиверов, внимательно осматривая горлышко бутылки.

– Не смотри, не смотри, – проворчал Федор Филиппович, заметив его манипуляции. – Коньяк не от Кушнерова.

– Как он, кстати, поживает? – поинтересовался Глеб, откупоривая бутылку. Рабочий день еще не закончился, но с начальством не спорят: сказано открывать, значит, надо открывать.

– Я же говорю: сволочь, – повторил Потапчук и принялся, не вставая, яростно выдираться из плаща. – Отказался от показаний. Никакого приказа убить вас с Барканом он от Грабовского не получал, а как в коньяк попало снотворное, понятия не имеет.

– Этого следовало ожидать, – сказал Сиверов и полез за рюмками. – Думаю, на него оказали давление. Да и без давления прийти к выводу, что свидетельствовать в суде против Грабовского вредно для здоровья, не так уж сложно.

Федор Филиппович проворчал что-то невразумительное, справился наконец с плащом и швырнул его на диван.

– Вообще, посадить Грабовского, не упоминая о проекте «Зомби», – это с самого начала была утопия, – продолжал Глеб, аккуратно разливая коньяк. – Пистолет у него зарегистрирован по всем правилам, и он из этого пистолета никого не убил. Даже ни разу не выстрелил. Каюсь, я в тот момент не сообразил, что надо дать ему такую возможность… Короче, дело развалилось?

– Закрыто и сдано в архив, – проворчал генерал и залпом выпил пододвинутую Сиверовым рюмку. – Грабовского поторопились выпустить, пока его сторонники не перебили в прокуратуре все стекла до единого.

Глеб посмотрел в окно. На улице снова выпал снег, на этот раз, кажется, не собиравшийся таять, и от этого в комнате было непривычно светло.

– Да, – сказал он, – в такую погоду с выбитыми стеклами много не наработаешь. Как же дела-то шить, когда пальцы мерзнут и иголку не держат? Вот вам и «не делай мученика»…

Федор Филиппович скривился, но промолчал. Некоторое время в комнате была слышна только негромкая скрипичная музыка, лившаяся из скрытых динамиков. Генерал смотрел в свою пустую рюмку; Сиверов немного полюбовался этим печальным зрелищем, а потом стал разглядывать эстамп, за которым пряталась бронированная дверца оружейного шкафчика. Там, за дверцей, хранилось много вещиц, с помощью которых можно было решить и гораздо более сложную проблему. Но Глеб был по-прежнему согласен с генералом: делать из Грабовского мученика, пострадавшего за правое дело, не хотелось. И что с того, что дело его в действительности вовсе не правое? Когда он будет убит, этого уже никому не докажешь. А крикунов, которые будут драть глотки на всех углах, восхваляя своего покойного кумира и обвиняя в его гибели не кого-нибудь, а именно спецслужбы, найдется с избытком – столько, что на всех никаких патронов не хватит. И ответить им будет нечего, потому что информация по проекту «Зомби», как и прежде, не подлежит разглашению.

– Не подлежит разглашению, – повторил он вслух.

– Что? – встрепенувшись, переспросил генерал.

– Я говорю, информация по проекту «Зомби» по-прежнему засекречена, верно?

– Ну, верно. Пропади она пропадом, эта секретность. Из-за нее такое ощущение, будто я пытаюсь плыть, держа в каждой руке по кирпичу.

– С кирпичами не надо плавать, – назидательно заявил Сиверов. – Если уж так вышло, что бросить эти кирпичи вы не можете, надо хорошенько оглядеться по сторонам: нет ли поблизости подходящей физиономии, по которой стоило бы вмазать?

– Довольно конструктивный подход, – похвалил Федор Филиппович. – Только я не совсем понимаю, к чему ты клонишь.

– Поймете, товарищ генерал, – пообещал Глеб, с энтузиазмом наливая по второй. – Обязательно поймете! Однажды одна умная пожилая женщина сказала мне: когда вода не помогает, огонь можно погасить огнем. Ну, знаете, как делают во время лесного пожара: отсекают делянку просекой и пускают огонь навстречу пожару. Я только теперь до конца понял, что она имела в виду, когда толковала про этот огонь. Будто знала, что наступит сегодняшний день… Давайте за нее выпьем, товарищ генерал! А еще за секретность, которая не только мешает жить, но иногда здорово помогает…

– Все равно я ничего не понял, – сказал Потапчук, выпив.

– Сейчас. – Глеб встал, снял со стены эстамп, открыл тяжелую стальную дверцу и, порывшись на полке, вернулся к столу. – Вот, – сказал он, показывая Федору Филипповичу стандартный шприц-тюбик из армейского комплекта радиационной и химической защиты.

– Это еще что такое?

– А вы как думаете?

– Глазам не верю, – пробормотал генерал. – Все, что было у Грабовского в кармане, я лично уничтожил. Вот этими самыми руками…

– Так то в кармане, – сказал Глеб. – А эту штучку уважаемый Борис Григорьевич любезно оставил у меня на кровати. Как знал, что она мне пригодится. А может, и знал? Он ведь у нас ясновидящий!

– Был бы ясновидящий, не влез бы по уши в дерьмо, – неприязненно, но с явным удовлетворением проворчал Федор Филиппович.

– Вот и я так думаю, – согласился Сиверов, пряча шприц в карман.

* * *

Постучав и не дождавшись ответа, Хохол приоткрыл дверь и, просунув голову в щель, заглянул в кабинет. Хозяин сидел за освещенным настольной лампой письменным столом и что-то быстро, как машина, писал от руки. Несмотря на очередное похолодание, окно в кабинете было приоткрыто, и, когда Хохол распахнул дверь, ледяной сквозняк взметнул лежавшие на столе бумаги. Даже не повернув головы, Грабовский придержал бумаги ладонью левой руки.

– Простудитесь, Борис Григорьевич, – укоризненно сказал ему Хохол.

Хозяин не ответил. Он продолжал работать, как будто никакого Хохла в помещении не было. Прижатые его ладонью бумаги шевелились, как живые, трепеща краями. Поплотнее запахнув на груди любимое кимоно, над которым не уставал потешаться Кеша, Хохол вошел в выстуженную комнату, на цыпочках, чтобы не мешать хозяину, пересек ее и закрыл окно. На подоконнике обнаружилась небольшая лужица талой воды, а снаружи, на карнизе, снег выглядел так, словно его небрежно смахнули рукой. «Снежки лепил, – подумал Хохол о Грабовском, поворачивая оконную ручку и опуская жалюзи. – Видно, отвлечься захотелось. Все пишет, пишет… И главное, от руки. Опять, что ли, компьютер сломал?»