– Да, конечно. – Я с облегчением осознаю, что он проявляет активность, а это уже хороший знак. – Да, разумеется, нужна стратегия. Что ты думаешь по этому поводу? Ты уже что-то можешь предложить?
Но Адам только отрицательно качает головой.
– Нет, я ничего пока не придумал, – признается он. – Может быть, мы сможем проникать на склады, как мы это делали раньше, и будем воровать там время от времени все необходимое. А залечь нам придется где-то в более просторном помещении, но, конечно, только на неконтролируемой территории. Но нам навсегда при этом будет заказан путь в жилые кварталы. Слишком уж это рискованно. Нас всех перестреляют прямо на улице, если мы осмелимся высунуть нос наружу. Поэтому… Нет, пока что я ничего толкового предложить не могу. – Он выглядит так, как будто ему очень совестно за свою слабость, и он нервно смеется и робко добавляет: – Но я надеюсь, что свежие мысли здесь будут рождаться не только у меня одного… Что-то вроде того.
– Но… – Я сама смущена не меньше, чем он. – Вот так ты видишь будущее? Тебе не хочется больше сражаться и сопротивляться? Ты полагаешь, что самое главное – это найти способ выживания – и все? И продолжать существовать вот так? – Я жестом указываю на дверь, имея в виду все то, что происходит сейчас там, в тесной, набитой отчаявшимися людьми комнатке.
Адам смотрит на меня, удивленный такой реакцией.
– Нет, конечно, дело не в том, что я желаю такой жизни нам всем, – оправдывается он. – Но я слабо представляю себе, каким образом мы могли бы бороться, мы же все сразу и погибнем. Я смотрю на вещи трезво. – Он нервно проводит рукой по волосам. – Я один раз уже попробовал, – говорит он еле слышно. – Я пытался оказать сопротивление и наткнулся на то, что все это закончилось кровавой бойней, на которой погибли буквально все. Я и сам не должен был выжить. Но по какой-то безумной причине я остался жить. Да, это так. И Джеймсу тоже неслыханно повезло. И, слава богу, тебе тоже, Джульетта. И я не знаю, – продолжает он, отвернувшись и покачивая головой, – может быть, мне не просто так дарована жизнь. Я должен придумать новые способы, как добывать еду и обеспечить себе и другим крышу над головой. Я не зарабатываю денег. Я уже никогда не смогу стать солдатом в этом секторе, а так как я не являюсь зарегистрированным гражданином, то и на работу мне не устроиться. Вот почему сейчас для меня самое главное – это придумать, как мне накормить мою семью и моих друзей, когда закончатся эти несколько недель. – Мышцы у него на лице напрягаются. – Может быть, где-то найдется другая такая же группа сопротивления, которая окажется умнее нас и сильнее, но только, как мне кажется, это будем уже не мы. Не думаю, что у нас появится шанс проявить себя в этом направлении.
Я поражена. Я стою, тупо моргая и уставившись на него.
– Не могу поверить в услышанное.
– Во что именно ты не можешь поверить?
– Ты же сдаешься. – В моем голосе звучит обвинение, но я ничего не могу с собой поделать. – Ты открыто капитулируешь.
– А разве у меня остается выбор? – спрашивает он, и в глазах его сверкает гнев, хотя взгляд его при этом переполнен настоящей болью. – Я не пытаюсь изображать из себя мученика, – говорит он. – Мы совершили попытку и честно пытались сопротивляться, но посмотри, как дерьмово все это закончилось. Все, кого мы знали, все погибли, а та побитая и сломленная группка людей, которых ты только что видела, – все, что осталось от нашего центра. И что же, теперь надо рассчитывать на то, что эти девятеро спасут мир? – с вызовом произносит он. – Это была бы нечестная борьба, в первую очередь. Вот так, Джульетта.
Я понимающе киваю. Смотрю на свои руки. Стараюсь спрятать свое крайнее изумление, но у меня это плохо получается.
– Я не трус, – говорит он, прикладывая усилия к тому, чтобы голос его звучал нейтрально, – я просто хочу защищать свою семью. Я не хочу, чтобы Джеймс каждый день переживал за меня и боялся, что вот сегодня его брат не придет домой, потому что его убили. Ему тоже надо, чтобы я вел себя достаточно разумно.
– Но как же можно жить вот таким образом? – обращаюсь я к нему. – Как будто вы какие-то беженцы. Постоянно воровать, чтобы не умереть от голода, и при этом все время прятаться, чтобы вас никто не увидел. Неужели это лучше? Ты же все равно сам первый будешь каждый день волноваться, постоянно оглядываясь по сторонам. Тебе будет страшно даже от осознания того, что ты оставляешь Джеймса дома одного. Это будет жизнь несчастных забитых людей.
– Но при этом я буду живой…
– Это не называется «живой», – говорю я. – Такие люди не живые…
– Откуда тебе это знать? – резко бросает он. – Настроение его так быстро меняется, что я невольно замолкаю, сраженная такой переменой. – Что тебе известно о живых людях? – вопрошает он. – Ты вообще не могла произнести ни единого слова, когда я впервые увидел тебя. Ты боялась даже собственной тени. Ты была так погружена в собственное горе и чувство вины, что чуть не сошла с ума. Ты жила внутри себя самой, зарывшись в собственные ощущения так глубоко, что не видела и не слышала ничего, что происходило вокруг тебя в реальном мире.
Я содрогаюсь от того яда, которым пропитана вся его речь. Никогда еще не видела, чтобы Адам был таким жестоким и переполненным желчи. Это не тот Адам, которого я знаю. Мне хочется, чтобы он немедленно замолчал. Немного притормозил. Извинился. Чтобы он «перемотал пленку» назад и стер все то, что он только что сказал.
Но он этого не делает.
– Ты считаешь, что у тебя была тяжелая жизнь, – говорит он мне. – Тебе пришлось побывать в палате психушки, а то и в тюремной камере, и ты думаешь, что, да, вот это трудности. Но ты не понимаешь одного. При всех твоих неприятностях у тебя была постоянно и крыша над головой, и еда, которую тебе приносили по расписанию. – Он сжимает и разжимает ладони. – А это даже больше, чем имеют многие люди. Ты даже не представляешь себе, что это значит – жить вот тут, постоянно голодать и видеть, как вокруг тебя умирают твои родные. Тебе этого не прочувствовать. Ты не знаешь, что такое настоящие страдания. Иногда мне кажется, что ты живешь в какой-то фантастической стране, где все выживают благодаря собственному оптимизму. Только здесь это не пройдет. В этом мире ты либо живой, либо почти мертвый, либо мертвый. И никакой романтики в этом нет. И иллюзий тоже. Поэтому даже не пытайся делать вид, будто ты знаешь, что это такое – быть живым. Именно сейчас. Потому что ты ничего об этом не знаешь.
Слова, как мне кажется, это такие непредсказуемые существа…
Ни ружье, ни меч, ни армия, ни король никогда не будут иметь больше силы и власти, чем предложение. Меч может резать и убивать, а слова будут пронзать и оставаться в нашей плоти, вгрызаясь в нашу душу. Потом они становятся неким подобием трупов, которые мы понесем с собой в будущее, при этом стараясь вырыть им могилу, но всякий раз нам не будет удаваться отделаться от их скелетов и вырвать из себя навеки.
Я шумно сглатываю
один
два
три раза