Ксавьера решила продолжить разговор с мадемуазель Бовер:

— Делает, что ему взбредет в голову. Все хуже и хуже.

— Он теряет память?

— Иногда… Вчера, например, он забыл дорогу в магазин.

— Бедная моя Ксавьера… А что говорят врачи?

— Не дают никаких прогнозов. Вы знаете, болезнью Альцгеймера называют группу дегенераций очень различного характера.

В этот миг Орион выскочил перед ними как черт из табакерки:

— Вот, дорогая мадемуазель, я очень старался.

Он встал на одно колено и театральным, но искренним жестом протянул букет. Ксавьера тем временем пересчитывала выручку.

Мадемуазель Бовер поблагодарила, взяла букет, уговорила Ориона встать и исчезла, радуясь, что довольно успешно справилась с испытанием, каковое представляла собой покупка в этом заведении.

— Какая она хорошенькая, эта мадемуазель Бовер! — восторгался Орион.

Ксавьера молча продолжала свое занятие. Она никогда не обращала внимания на его болтовню, полагая, что в ней не может содержаться ничего достойного внимания, и прислушивалась к ней не больше, чем к птичьему щебету.

Направляясь в подсобку, Орион указал жене на желтый конверт, лежавший на прилавке:

— Ты видела, что тебе пришла почта?

Ксавьера не отвечала, тогда он схватил письмо и принес ей:

— Держи.

Ксавьера сердито насупилась:

— Спасибо, успеется. Куда оно денется?

— А вдруг там хорошая новость?

— Ты так думаешь? Я не припомню, чтобы за эти годы почтальон приносил мне хорошие новости. Мой бедный Орион…

Он сочувственно понурил голову. Когда она хотела закончить разговор с мужем, то со вздохом произносила: «Мой бедный Орион». Он опечаленно повернулся и вышел.

Едва дверь за ним захлопнулась, она распечатала конверт:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Ксавьера раздраженно сглотнула, убедилась, что ее никто не видит, сунула письмо в карман и вышла на улицу.

На площади Ареццо она поднялась по ступеням дома номер шесть. Северина де Кувиньи улыбнулась при виде ее.

Ксавьера вошла в вестибюль, пробурчала что-то нечленораздельное, встала напротив Северины и влепила ей звонкую пощечину.

После чего обрела способность говорить:

— Ты рехнулась, Северина? Не делай подобных глупостей: Орион едва не прочел твое послание.

14

Пересекая площадь Ареццо, Том остановился при виде садовника. Он был ошеломлен, у него перехватило дыхание.

Этот совершенный торс, точеные ноги, чистые мужественные черты… За что его мучат таким великолепием? Без предупреждения. Ой украдкой огляделся, убедиться, что никто не заметил пронзившего его чувства.

Мужская красота была для него пыткой, повергая его в столь глубокое смятение, что он не понимал, было ли то несчастьем или счастьем — несомненно, и тем и другим, ведь желание и воскрешает, и убивает нас.

Том не дыша любовался игрой мускулов под тонкой кожей. Сердце колотилось, будто он бежал, ноги приросли к земле. Чтобы успокоиться, он попытался ослабить первое впечатление, ища недостатки в телосложении атлета. Напрасно. Чем придирчивей он его разглядывал, тем больше убеждался, что Ипполит весь совершенство, от эбеновых волос до тонких щиколоток.

В голове Тома возник вопрос, который нередко занимал его: кого этот тип любит, девочек или мальчиков? Том не доверял ответам, которые приходили слишком быстро: аппетит побуждал его повсюду видеть возможных партнеров, однако он заключил самовлюбленно: «Слишком красив, чтобы не быть геем».

Он двинулся дальше, но для начала медленно обошел Ипполита, бросая на него черные пылкие взгляды, челюсти его сжимались, адамово яблоко ходило ходуном, что означало: «Я так бы и съел тебя». Садовник поднял глаза и широко улыбнулся.

Том растерялся. Следуя по своей траектории, он пошатнулся, настолько этот отклик был теплым и открытым: этот человек с внешностью десятиборца ему почти отдался.

«Так простодушно улыбается только гетеросексуал».

Однако, прежде чем уйти с площади, Том замер, еще раз обернулся, демонстративно подождал, когда Ипполит его заметит, и снова бросил ему взгляд соблазнителя. Ипполит перестал улыбаться, на лице его появился вопрос.

«Слишком красив, чтобы не быть гетеросексуалом», — пришел к выводу Том, забывая, что сам себе противоречит.

Он пересек улицу и в утешение вынул из кармана полученное утром письмо: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Эти умиротворяющие строки вызвали у него совсем иное чувство после недавней встряски: волну нежности, надежности, веры в будущее.

Том вошел в подъезд дома номер семь, позвал в домофон Натана и поднялся на шестой этаж.

Тридцатилетний, тонкий как нитка, Натан, в светло-зеленой футболке и очень узких джинсах на бедрах, с голым пупком, подбоченясь, ждал его в дверях:

— Здравствуй.

Натан произносил «здравствуй», будто посылал воздушный поцелуй, — томно выпячивая губы.

Они поцеловались, Натан закрыл дверь.

— Хочешь кофе?

— Я уже три чашки проглотил сегодня в лицее.

Том возвращался с урока философии, который он проводил ранним утром.

— Ума не приложу, как тебе удается рассуждать об умных вещах в восемь часов утра, — удрученно вздохнул Натан. — Я не смог бы. Замечу, что и в полдень был бы не в состоянии провести урок по Канту или Платону. Да и в восемь вечера.

— А в полночь?

— В полночь я способен на что угодно. Если еще и пропустить стаканчик, могу даже по-китайски заговорить.

Том потянулся к нему и куснул за ухо. Натан не противился, но театрально взвизгнул.

— Браво, — прошептал Том, не отпуская уха, — очень мужественное кудахтанье!

— Если тебе нужна волосатая задница, ты не по адресу. И если пухлые сиськи, тоже не по адресу, дуралей.

Том прервал его гневную речь жарким поцелуем. Натан в шутку противился, выталкивая язык Тома, снова завизжал, а когда Том отступил, схватил его, впился ему в губы, и они занялись любовью.

— Ну вот, дело сделано, — вздохнул Натан, вставая. — «Ласки» отметили галочкой. Пойду сварю кофе.

Пока Том валялся на диване, Натан исчез за стойкой своей американской кухни; вскоре он вернулся с переливчатым чайным сервизом цвета фуксии в светло-зеленый горошек.

Он увидел, что Том выпучил глаза при виде этого приобретения.

— Грандиозно, да?

— Ну…