– Условно-досрочное освобождение? – Я застыла, точно громом пораженная. – А ведь прошло всего пять лет! – Я даже думать не смела о том, что могу выйти раньше срока.
– Учитывая твое примерное поведение и шаги, предпринятые тобою к исправлению, ты подходишь для условно-досрочного освобождения. Разве не здорово? – Она смерила мое озабоченное лицо пытливым взглядом.
– В самом деле, хорошая новость, – ответила я – в основном потому, что именно это она хотела от меня услышать. Как я могла объяснить ей, что, привыкнув к заключению, к ужасной еде, к зверским условиям, примирившись с тем, как и почему я попала в тюрьму, я в самом деле обрела покой? Мне не нужно было планировать будущее. В тюрьме все решали за меня. Меня ждали десять долгих лет простого существования.
– Нам нужно подробно обсудить то, о чем тебя, скорее всего, спросят на комиссии. Самое важное, чтобы ты выразила раскаяние.
– Раскаяние? – переспросила я.
– Раскаяние, сожаление, – сухо пояснила Девин. – Ты должна убедить их в том, что сожалеешь о своем поступке. Если ты этого не сделаешь, тебя ни за что не освободят досрочно. Ты можешь так сказать? Можешь выразить раскаяние в том, что бросила новорожденную дочь в реку? – спросила она. – Ты ведь раскаиваешься, разве не так?
– Да, – не сразу ответила я. – Я могу сказать, что раскаиваюсь.
И я сказала. Я сидела за столом; члены комиссии перечитывали мое дело. Меня похвалили за хорошее поведение. Я работала в тюремной столовой, заочно окончила среднюю школу и набрала достаточное количество баллов для поступления в колледж. Члены комиссии выжидательно смотрели на меня.
– Мне жаль, – сказала я. – Мне очень жаль, что я причинила боль своей малышке, и мне очень жаль, что она умерла. Я совершила ошибку. Ужасную ошибку… мне хотелось бы повернуть время вспять!
Родители на слушание не приехали; я боялась, что из-за этого меня не освободят. Уж раз мои родители не пожелали приехать и поддержать меня, значит, рекомендовать меня к условно-досрочному освобождению ни в коем случае нельзя. Но Девин велела мне не беспокоиться; с членами комиссии беседовала бабушка, и меня, скорее всего, освободят.
– Главное – твое поведение в тюрьме и то, что ты встала на путь исправления. – Девин оказалась права. Она всегда права. Комиссия по условно-досрочному освобождению приняла единогласное решение освободить меня.
За ужином я знакомлюсь с соседкой, Би, героиновой наркоманкой, которая проходит курс реабилитации. За столом нас всего пять. Остальные работают или занимаются другими видами деятельности, одобренными комиссией. Мне интересно узнать, кем работают мои соседки, – очень хочется поскорее начать зарабатывать хоть немного, – но я боюсь спрашивать о чем-либо и вообще подавать голос. Все шарахаются от меня как от зачумленной. Кроме Би, конечно. Ей как будто все равно, кто я и что совершила. А может, она еще не слышала самые отвратительные подробности. У Би худое, рябое лицо наркоманки и тяжелые черные глаза, которые как будто видели и ад, и кое-что похуже. А еще у нее сильные руки; похоже, она способна из кого угодно выбить дурь. Поэтому с Би предпочитают не связываться. Конечно, в «Доме Гертруды» любое насилие под запретом. Тем не менее Би охотно рассказывает всем о своем первом дне в «Доме Гертруды».
– Две дамы поспорили, чья очередь звонить по телефону. Кстати, после этого здесь специальный список завели. И вот одна – она отсидела за растрату – как врежет второй по морде телефоном! – Би весело смеется. – Кровищи было! И зубы по всей гостиной… Помнишь, Олин? – спрашивает она, тыкая вилкой в зеленую фасоль.
– Еще бы не помню, – сухо отвечает Олин. – Не очень-то приятное было зрелище. Пришлось вызвать полицию.
– Ага, а меня, из-за того, что я была новенькой, заставили вытирать кровь и сметать зубы. – Би передергивает.
– Да ладно тебе, Би, – ласково поддразнивает Олин. – Я тебе помогала!
После ужина и мытья посуды я пытаюсь снова дозвониться родителям и Бринн. Никто не отвечает. Я оцепенело сижу на диване с телефоном в руке и слушаю длинные гудки. Олин входит, мягко отнимает у меня телефон и сообщает, что до семи я могу делать что хочу, а в семь у нас собрание – так сказать, сеанс групповой терапии. Поднявшись в свою комнату, я нисколько не удивляюсь, найдя в ведре с водой еще одну изуродованную куклу. Я сглатываю подступивший к горлу комок; в груди закипает гнев. Как они смеют осуждать меня – ведь и сами не ангелы! Мощным пинком – удар у меня отработан, недаром я столько лет играла в футбол, – я переворачиваю ведро. Грохоча, оно катится по деревянному полу. У моих ног собирается лужа воды. Я слышу шаги на лестнице; по коридору шаркают чьи-то кроссовки. Я что было сил захлопываю дверь.
Через несколько минут я слышу стук.
– Уходите, – злобно говорю я.
– Эллисон! – Это Олин. – Что с тобой?
– Ничего… Я хочу побыть одна, – отвечаю я чуть мягче.
– Можно мне войти? – спрашивает Олин.
Мне хочется ответить «Нет!», вылезти в окно и убежать, но я не могу пойти домой, не имею права покидать «Дом Гертруды».
– Эллисон, открой, пожалуйста, дверь!
Я приоткрываю дверь и вижу зеленые глаза Олин.
– Ничего со мной не случилось, – повторяю я, но вода из ведра разлилась лужей у ног и вытекает в коридор.
Олин молчит, только смотрит на меня снизу вверх своими все понимающими глазами. Наконец я впускаю ее. Олин замечает перевернутое ведро, куклу, лужу воды – и вздыхает.
– Мне очень жаль, Эллисон. Дай им время привыкнуть. Не скандаль, спокойно делай свое дело, и скоро к тебе начнут относиться, как ко всем остальным. – Наверное, она замечает мое перевернутое лицо, потому что спрашивает: – Хочешь, я подниму этот вопрос на вечернем собрании?
– Нет, – решительно отвечаю я. Я понимаю: из открытого противостояния с соседками ничего хорошего не выйдет.
– Схожу за тряпкой. – Олин хлопает меня по плечу и оставляет наедине с моими мыслями.
На ближайшее время планов у меня немного. Ближайшие полгода надо перетерпеть. Дважды в месяц отмечаться у инспектора комиссии по УДО, работать и заниматься своими делами. И все же становится ясно: мои соседки не намерены облегчать мне жизнь. Они ненавидят меня за то, что я совершила. Считают себя лучше меня. Думают, что у них-то имеются веские поводы, вынудившие их сделать то, что они сделали. Они нарушили закон потому, что их заставили дружки, или потому, что у них было трудное детство. А что же я? У меня были прекрасные родители, прекрасное детство, прекрасная жизнь. Мне нет оправдания.
Олин возвращается и вручает мне стопку тряпок.
– Тебе помочь?
Я качаю головой:
– Нет, спасибо. Сама справлюсь.
И все же Олин заходит в комнату, забирает ведро и куклу, выходит и тихо прикрывает за собой дверь. Я вытираю воду с пола и плюхаюсь на нижнюю койку. Стараюсь закрыть глаза, но всякий раз, как смыкаются веки, я вижу одно: пустые, мертвые глаза куклы.